"Каких только словечек не прикукобишь"

Саша Соколов отвечает на вопросы Сергея Шаргунова о любви — к литературе, родине и плавсредствам

Кажется, его книги живут и дышат помимо воли и сознания автора. Их хочется ритмично читать вслух или даже мурлыкать и мычать, как при композиторском взгляде на ноты.

Главный герой стилиста и авангардиста Соколова — язык, который развивается и извивается, как причудливое дурманное бесчинное растение,— по своему хотению. Сами образы и слова тонко и сложно сплетены в таинственный, но прочный сюжет, одновременно доступный и ускользающий.

Автор трех романов — Саша Соколов замолчал в прозе в 1985-м, снискав прозвище "русского Сэлинджера", но от него по-прежнему ждут новую литературу. И будут ждать, пока жив. Вся его литература — навсегда новая, потому что необычная, ни на чью не похожая. Загадочная, как заклинания. Как монолог юродивого, играющего со временем, накладывая лохмотья детских воспоминаний на глубокие прозрения грядущего.

Он живет и красиво старится среди канадских просторных красот, которые около года назад со всех ракурсов показали в фильме "Первого канала" о нем, где не так много было его самого, даром, что неразговорчив.

С Соколовым приятно помолчать. Он редко дает интервью, и для разговора с ним неважен информационный повод.

Он отвечает суховато, мелодично, обдуманно, смешивая простоту и изящество. Но каждая отточенная фраза — зародыш целой поэмы.

Даже в этом интервью он верен своему любимому литературному жанру, который называет "проэзией".

— Александр Всеволодович, как получилось, что ваше писательское имя Саша?

— В 1970-е в нашей литературе подвизалась чуть ли не дюжина Соколовых. Из них трое или четверо были моими полными тезками. Сочинив "Школу", я стал подыскивать псевдоним и выяснил, что в любезной сердцу Югославии и других славянских странах имя Саша нередко используется как полное официальное. Маячил и отечественный образец для подражания: поэт Саша Черный.

— А что вас радует в жизни?

— Радует общение с друзьями. У меня их не очень-то много, зато все как на подбор эксцентрики и остроумцы. С друзьями мне повезло. Да и с недругами, пожалуй.

— Я назову сейчас несколько имен, а вы, если можно, скажите, кто друг, кто нет? Губанов. Бродский. Лимонов. Довлатов. Аксенов.

— В Самом Молодом Обществе Гениев было принято относиться друг к другу с братской приязнью, нежностью, закадычно. Возвышенным эмоциям способствовали неустанные возлияния. Именно такими помнятся мне отношения с Губановым: по-хорошему собутыльными, теплыми.

И наоборот: отношения с Бродским отличались сугубой сухостью и прохладой.

И если мои отношения с Лимоновым можно назвать весьма уважительными, то отношения с Аксеновым — по-настоящему дружескими. Отношения с Довлатовым ограничивались встречами на официальных мероприятиях...

— Вы родились в Оттаве. Ваш отец, заместитель советского военного атташе, был выслан оттуда в 1946-м. Теперь известно, что Лаврентий Берия отправил его в Канаду с особой миссией. Отец рассказывал ту историю?

— Отец о своих делах ничего не рассказывал. О секретной канадской миссии поведала мать, когда уже было можно, то есть когда сменилась эпоха и вся эта операция отразилась в шпионских романах, мемуарах и фильмах, в основном на Западе.

— То, что в итоге вы получили канадское гражданство,— совпадение или возвращение в страну детства?

— По законам Канады я считался ее гражданином с момента рождения. В 1976 году в Детройте канадский консул вручил мне паспорт с кленовым листом на обложке.

«Вечное удивление перед странностью и чудом»

— Это изменило жизнь?

— С тех пор странствовать стало куда проще.

— Расскажите о вашей маме. Верно ли, что она сделала много, чтобы вы полюбили русскую литературу?

— Она родилась и выросла в Сибири. В начале 1930-х годов отправилась в Москву, поступила в Бауманский и получила престижную по тем временам профессию: стала спец по каким-то там механизмам. Хотя по натуре была явным гуманитарием. Обожала театр, оперу, отлично знала литературу, нашу и зарубежную. В мои ранние годы читала мне не столько сказки, сколько классиков XIX века.

Лето мы обычно проводили на море, но пляжные радости требовалось заслужить. Всякое утро начиналось с диктанта или изложения. Затем следовала работа над ошибками.

Натурально, все эти экзерсисы претили каникулярному отпрыску, однако его мольбы не находили отзыва в душе ея: маман была по-сибирски неумолима.

— Правда ли, что с детства решили быть писателем?

— Едва освоил грамоту — стал корябать рассказики. Глупейшие, разумеется. Позже, в классе уже седьмом, пошли стихи. Темы брал наиболее трепетные, насущные: любовь, разлука, смерть. Знакомые девочки одобряли, что, собственно, только и требовалось, ибо чего же боле?

— Кого читали?

— Тогдашние кумиры мои — Блок, Брюсов, Фофанов, запрещенный Есенин и, конечно, Гоголь, конечно, Лермонтов. То есть равнялся на корифеев, которые более или менее повлияли на всех, чьи пальцы тянулись к перу. "Одни поем мы песенки, одни читаем книжки",— заметил детский поэт. А другой, взрослый, объяснил, почему результаты этих досугов столь разнятся: "Каждый пишет, как он слышит, Каждый слышит, как он дышит, Как он дышит, так и пишет". И резюмировал: "Так природа захотела".

— Ваш очевидный, пусть негромкий, патриотизм — это нечто изначальное, следствие родительского воспитания или реакция на какие-то западные реалии?

— Мне кажется, тот, чья судьба связана с нашей словесностью, не может не быть патриотом, даже если он стал гражданином мира. Проживание за границей не делает тебя менее русским. Скорее наоборот: с годами осознаешь себя в этом качестве все отчетливей и соответственно все более его ценишь.

— Я знаю, что родители от вас официально отказались после вашей эмиграции. И все, общение было прекращено?

— Этот, если угодно, развод стал логическим завершением наших сложных и далеко не ласковых отношений. Мы были очень разными. Семейный покой нам только снился. И было бы наивным возобновлять контакт в надежде, что все будет по-другому. Я давно сформулировал для себя максиму: родственники неисправимы. Но мне ли винить их и мне ли их не понять: я уезжал, а они оставались и поступали по правилам системы.

— Я читал, что в 86 лет они покончили с собой.

— Причин покинуть эту юдоль у них, уже ветеранов старости, было более чем достаточно. Однако я не знаю всех обстоятельств дела и не хотел бы спекуляций.

— От руки пишете?

— Серьезные тексты — только от руки: рука — уму способница. Почерк у меня нечитабельный, смутный, но он мне дорог и такой. А окончательный рукописный вариант, чистовик, естественно, перепечатываю.

Сизифов труп

— Книги быстро писались?

— Быстро и легко пишу только письма приятелям. "Школа" сочинялась несколько лет. На каждую чистовую страницу приходилось вариантов пять-семь.

— Можно ли экранизировать ваши книги? Представляете такое кино?

— Я смотрел несколько вполне элоквентных постановок в разных театрах. Каждая была по-своему хороша. "Между собакой и волком", наверное, не всем режиссерам по зубам и по нутру. Андрей Могучий, он же, по мнению одного критика, бесстрашный, книгу оценил и сотворил из нее просто шикарную пьесу. За что я ему и актерам Формального театра душевно признателен. В кино я не очень-то копенгаген, хотя как мои вещи можно было бы приспособить для нужд экрана, хорошо себе представляю. Главное — найти режиссера с чуть отстраненным видением, с уклоном в сюр.

Жаль, что перестала снимать Кира Муратова, но в силе Сергей Соловьев, Александр Сокуров. Вот они могли бы, и еще как. Да что-то все не звонят, верно, заняты.

— В романе "Между собакой и волком" много фольклорного, от русского сказа. Откуда это?

— Я подолгу жил на Кавказе, на Волге, в Сибири, причем в глубинке, где люди еще не забыли старинных преданий, обрядов, песен. Общаясь с таким народом, каких только словечек не прикукобишь.

— Вы учились на журфаке. У нас с вами, несмотря на возрастную разницу, даже были одни преподаватели. Например, недавно ушедшая Людмила Евдокимовна Татаринова, читавшая курс древнерусской литературы и обращавшаяся к студентам: "Други мои!". Журфак как-то пригодился?

— Нас просвещали великие педагоги. Татаринова, Кучборская, Зарва, супруги Шведовы, Истомин. И бессменный декан Засурский, который помнил имена и лица всех студентов. Факультет слыл идеологической вольницей. Высказывались достаточно безоглядно. Обсуждались темы весьма рискованные. На занятиях — подчас в коридорах — постоянно.

В общем, учились не только профессии, но и кое-какой свободе. Как бы факультативно.

— Учась на заочном, вы работали в газете.

— И в "Лит. России" время не зря миновало. Приходилось перекраивать опусы многих совписов, нередко полнейших чайников, подгоняя их под общий, строго соблюдаемый стиль издания. Поденщина, рутина, зато тренаж — лучше не бывает.

— Вы находились в полубуйном отделении больницы имени Кащенко. Чему научила эта, как вы сказали когда-то, школа жизни?

— Мне там было вольготнее, чем во многих иных учреждениях. Да, на окнах решетки, но можно забыть о политкорректности и называть вещи своими именами, делиться с коллегами и персоналом планами по переустройству страны и мира и вообще воспарять. Там встретишь незаурядных индивидуумов, разного рода подвижников, страстотерпцев, правдоискателей и просто милейших чудиков. Не спорю: они встречаются и в обыденной повседневности, но не в таком количестве на квадратуру. У тех фантазеров есть чему поучиться, в частности — отваге быть самим собой и мыслить по-своему, незаемно.

— Известно, что в 19 лет вас задержали в Туркмении при попытке пересечь советско-иранскую границу.

— Что было, то было, не отрекаюсь, но от подробностей уклонюсь.

— Вы поменяли много работ. Якобы были столяром на мебельной фабрике.

— В столяры меня ни за что бы не взяли. В отличие от моего Плотника в пустыне (персонаж "Школы для дураков".— С.Ш.), я двух досок сколотить не умею, не говоря уж о табуретке. Нет, про фабрику — это слух, чья-то смешная фантазия.

— Санитар в морге, егерь в охотничьем хозяйстве, истопник... И уже после эмиграции — лесоруб в Венском лесу и лыжный инструктор в Вермонте. Подтверждаете?

— Все правильно. Котельная, морг, тверские охотничьи похождения, рубка Венского леса, лыжный инструктаж — мои важнейшие универы.

А знаете, в чем прелесть таких работ? Они не грузят тебе рассудок, дают возможность мыслить о чем-то сугубо своем и обеспечивают при этом ценными впечатлениями.

— Как-то вы сказали, что в романе "Палисандрия" не было ничего антисоветского, а вы просто издевались над западными представлениями о нашей стране. Что для вас спустя столько времени Советский Союз, который вы покинули?

— Советская власть придумала много запретов. И некоторые из них меня не устраивали совершенно. Не устраивала цензура, идеологическая промывка мозгов. Забавно, что и то, и другое теперь процветает на Западе под маркой либерализма.

А сам по себе социализм был не так уж плох. Но он мог бы стать лучше, например как в Югославии. Или совсем замечательным, как скандинавский.

— Следите за новостями из России? Что она для вас?

— Слежу, конечно. Приеду ли? Смотря по обстоятельствам. Хочется уповать, что однажды в силу чего-нибудь необычайного закон Черномырдина дрогнет, даст сбой и во всей державе станет, как никогда прежде. А ответ на вопрос, что для меня Россия, можно найти в моих текстах.

— Выпиваете, курите?

— Курю редко, обычно за компанию, дней пять в году. Употребляю среднестатистически.

— Зато по-прежнему спортивны.

— С детства привык много двигаться, увлекался разными видами спорта. Позаниматься чем-нибудь физическим — насущная потребность, как чистка зубов.

— Ваша жена Марлин Ройл — тренер по гребле. Как вы познакомились?

— Познакомились по ходу общего дела, в спортивном центре. Зимой учили публику бегать на лыжах, летом — грести на скифах: я этот навык усвоил с молодых ногтей на водном стадионе "Динамо". Русский Марлин выучила сама, почти без моей помощи.

— Правда, что любит группу "Любэ"? Вместе слушаете?

— "Любэ" действительно любим. Забойные, говорит жена, у них песни. Еще ей нравятся Русланова, Петр Лещенко, Сукачев, Цой, БГ. Тут мы тоже совпадаем. Редкий случай: ведь большинству американцев европейский мелос по барабану. Поставишь кому-нибудь что-нибудь наше, напевное, а человек не врубается, слушает, да не слышит. И думаешь: что ли у него какая-то хромосома хромает?

— Как надо воспитывать детей?

— Чаша практического отцовства меня миновала, опыта в этой сфере — ноль. Вернувшись из эмиграции, я познакомился с дочерью Александрой. Ей шел тогда 16-й год, и в воспитании она уже явно не нуждалась.

— Вас часто спрашивают про Владимира Набокова, который высоко оценил "Школу для дураков". А что из набоковского любимо вами?

— Владимир Владимирович — мастер высокого стиля, или гроссмейстер. Он для меня приблизительно в том же ранге, что Чехов, Бунин, Паустовский и — Катаев, чью биографию вы, Сергей, недавно опубликовали. И правильно сделали: вам зачтется.

Романы Набокова, которые я готов время от времени перечитывать: "Подвиг", "Машенька", "Дар", "Лолита", "Защита Лужина".

— С ним вы так и не увиделись, как и с вермонтским соседом Солженицыным...

— Да, с Александром Исаевичем встретиться не довелось. Вот, кстати, кто был истинным одиночкой в своих дерзаниях и боданиях.

— Почему-то мне кажется, в вашей жизни случались мистические события.

— Не раз. В разных странах. По преимуществу в средиземных.

— Вы написали три романа. Правда ли, что рукопись четвертого сгорела? При каких обстоятельствах?

— При загадочных. Весной 1989-го, уезжая из Греции в Москву, мы на время оставили кое-какие пожитки, книги и бумаги в доме знакомой художницы на острове Порос. Однажды ночью, в ее отсутствие, дом дотла сгорел. А вскоре сгорел дом, где мы оставили вещи, уезжая в Грецию годом ранее. Оставили, в частности, гоночный скиф Марлин и все ее спортивные медали. То был вермонтский дом Лизы и Глеба Глинок. Это случилось тоже ночью. Хозяева чудом спаслись. А их дивная овчарка погибла.

— Что это была за книга, которая сгорела?

— Название вам ничего не скажет. И восстанавливать тот текст не стоит, лучше кропать нечто новое. Что-то пишется всегда, но рассуждать об этом никогда не хочется.

— Говорят, вы аэрофоб.

— За последние 30 лет летал раза четыре. Предпочитаю поезд, авто. Странствую на плавсредствах. Что, говорится, проигрываешь во времени — выигрываешь в самочувствии. Да заодно кругозор себе расширяешь. Любо-дорого. Или как это там по-нынешнему: ништяк?