Удар в Корпус

В сентябре 1917-го под французским Лиможем грохотала канонада, в которой несложно расслышать увертюру к Гражданской войне в России. 3-я бригада Русского корпуса при поддержке французских заградотрядов добивала остатки 1-й бригады, прославившейся в боях под Верденом

Александр Сабов

Что же случилось? Почему за месяц до Октябрьской революции две бригады Русского корпуса, отправленного на Западный фронт по просьбе союзной Франции еще царским правительством, подняли оружие друг на друга? Каким образом соотносится это с красивой легендой о русско-французском братстве по оружию, которую нам год крутят по ТВ?

Увы, самым прямым. Первый всполох Гражданской войны занялся от искр Февральской революции: это Временное правительство, только что провозгласившее Россию республикой, приказало командованию корпуса расстрелять бунтовщиков — своих же собратьев. Ультиматум к восставшим поручили написать прапорщику Гумилеву. Не однофамильцу — тому самому, Николаю. А путь от легенды о Российском корпусе до бойни, упрятанной на сотню лет в архивы военной цензурой, занял полтора года.

Век спустя стоит вглядеться, как это было на самом деле.

С корабля — под Верден

Первая Особая пехотная бригада — всего 10 500 штыков — высадилась в порту Марселя в апреле 1916-го и за месяц до отправки на фронт "отшагала 18 парадов". Самые памятные из них перечислил в мемуарах рядовой пулеметной команды Родион Малиновский (будущий маршал СССР): первый смотр провел французский главком маршал Жозеф Жоффр, за ним — президент Раймон Пуанкаре, после чеканили шаг перед союзными королями (черногорским, сербским, бельгийским), между ними вклинился принц Монако... Не война, а гастроли! Речи, цветы, оркестры: что ни улица, то живой коридор. Всюду русские и французские триколоры, "Марсельеза" и "Боже, царя храни!"...

Китайские штыки русской революции

От Марселя в лагерь Майли под Реймсом бригаду перебросили эшелонами, но дальше следовать автотранспортом она отказалась: "Русский солдат предпочитает ходить пешком",— заявил командир генерал Николай Лохвицкий. Так на фронт и отправились — походными колоннами, с винтовками "Лебель" на левом плече (что впечатляло: во Франции ружья носят на правом), с полковыми командирами впереди, по шоссе — вольным шагом, но через любой городок — строевым и с развернутыми знаменами. "Здорово, молодцы!" — эти слова, вслед за своим президентом, учила вся Франция. В уставах русской армии не было термина "размедвеживание", но, видно, неспроста Дмитрий Лисовенко (еще один солдат Корпуса, оставивший воспоминания) вводит его в оборот с первых дней: "выработка у солдат молодцеватого вида" (при необходимости — и зуботычинами) почиталась важнейшим делом. Пулеметчик Малиновский подтверждает важность задачи: "Утром прошли через городок Шалон, разбудив его жителей озорной солдатской песней".

Контраст и впрямь был разительный — с французской армии бравый вид на второй год войны слетел. Страну потрясали акты жестокости военного командования, пытавшегося восстановить дисциплину. Истекавшего кровью лейтенанта Шапеляна из 98-го пехотного нашли на второй день после боя, обвинили в невыполнении приказа и расстреляли, привязав к столбу: стоять он не мог... После захлебнувшейся атаки 336-го пехотного полка командир 60-й дивизии приказал накрыть позиции "трусов" артогнем: четверо выжило, им завязали глаза прямо на виду у противника... Это все неспроста: уже в 1914-м на Западном фронте шли братания частей воюющих армий, в письмах домой солдаты писали, что готовы сдаваться, лишь бы не продолжать эту бойню.

Русская бригада, зачисленная в состав IV армии генерала Гуро,— это была прежде всего прививка того боевого духа, которого так не хватало. И это поняли обе стороны: когда два полка генерала Лохвицкого в ночь на 17 июня заняли свой боевой участок в Шампани, у городка Мурмелон, между Верденом и Реймсом, немецкое командование тут же перебросило в этот район 212-ю Стальную дивизию. На брустверах немецких траншей появились таблички: "Привет первой русской бригаде! Вам не хватило земли умереть в России, вы умрете во Франции!"

Генерал Юрий Данилов, первый историк, которому по ходатайству Союза русских офицеров во Франции удалось получить доступ к ее военно-историческим архивам, в книге "Русские отряды на французском и македонском фронтах, 1916-1918 гг." (Париж, 1933) привел зловещую деталь: порой из немецких окопов до наших солдат доносилась... русская речь. Они догадались: это русские, что попали в плен на Восточном фронте, рыли вражеские окопы.

Добровольцы по приказу

У немецких генералов был резон преподнести урок передовому отряду русских волонтеров: в июле 1916-го французский Брест (порт на Атлантике) так же горячо, как Марсель, приветствовал еще три пехотные бригады из России. Две из них отправились в Македонию, на Салоникский фронт, а 3-я Особая — под Реймс, в помощь 1-й бригаде. Со временем их объединят в дивизию под началом генерала Николая Лохвицкого.

Генерал сам испросил высочайшее соизволение сформировать первый отряд добровольцев: в Ставке исходили из того, что от желающих "отбоя не будет". Увы! Даже офицеров, готовых воевать в чужих странах, не набиралось, а уж с солдатами на втором году войны была и вовсе беда. Все четыре бригады собирали в приказном порядке: действующим армиям предписали выделять по пять рот строевых нижних чинов с унтер-офицерами, а фронтовым штабам — укомплектовать их командирскими кадрами, знающими французский.

Кстати, воинской единицы под названием Русский экспедиционный корпус не было: она возникла в литературе. Генерал Данилов такого понятия и не знал: для него это были "экспедиционные части русских войск... живущие каждая своей особой внутренней и боевой жизнью". На поле боя они стояли плечом к плечу, но попытка объединить их в дивизию мигом высветила раскол. В чем же была несовместимость?

Военный историк Данилов объясняет со знанием дела (как штабной и боевой генерал он успел послужить не только царю-батюшке, но и красным в момент подготовки Брестского мира, после чего, в 1919-м, бежал к белым). А дело вот в чем: 3-я бригада, набранная в приуральских губерниях, состояла "в огромном своем большинстве из элементов крестьянских", доверчивых к лозунгам эсеров и меньшевиков, которые вскоре составят Временное правительство. А вот в 1-й бригаде преобладал "фабрично-заводской элемент Московской и Самарской губерний" (по месту формирования), хотя ее политическое лицо разглядеть труднее. Из ряда свидетельств известно, что офицерские мордобои в бригаде в 1917-м сопровождались выкриками "большевики!" и "ленинцы!", но делать на основании этого выводы, что "первая особая" была большевистской, не решился даже генерал Данилов. Когда же через три десятка лет выйдут в свет воспоминания Дмитрия Лисовенко, то окажется: два большевика в бригаде все-таки были, Быстров и Савин. До Февральской революции никто и не знал, что они из РСДРП, а после февраля Быстрову осталось жить месяц (погиб от ран, полученных при штурме форта Бримон), а Савину в том же бою оторвало ногу, после чего о нем и вовсе не слышали. По силам ли двоим за месяц распропагандировать 10-тысячную часть, да так, что поднятый ею бунт переполошил и французскую армию? Отсюда вопрос: если даже военному командованию не удалось собрать эти "части" в "одно органическое целое" (Данилов), так стоит ли это делать сегодня историкам?

Скорее всего, истину стоит поискать между крайностями. В апреле 1916-го при виде первого отряда русских солдат Франция и впрямь пережила "выдающееся по силе впечатление" (Данилов), а они, в свою очередь, ступив на ее землю, ощутили себя добровольцами, потому так и воевали — по зову сердец. Но в апреле 17-го года эта связь порвалась. "Крестьянская" бригада присягнула Временному правительству и обязалась воевать, где прикажут, а "пролетарская" отказалась и потребовала, чтобы вернули домой. Пресса обеих стран взорвалась: "Изменники!" И это деление на "героев" и "изменников" закончилось кровью.

Подход со времен военной цензуры Первой мировой, разумеется, избирателен: в героях те, кто усмирял "изменников". Вот только можем ли мы отрицать право на правду тех, кто отказался быть "пушечным мясом" и ради этого поднял русский бунт на чужбине?

Со своим уставом на чужой фронт

Август 16-го. Уже третий месяц 1-я Особая бригада билась со Стальной дивизией, не раз вышибала ее из окопов и неизменно била в штыковых атаках. О "русских героях" с восторгом писала французская пресса. И вдруг весть, от которой ахнули и в Париже, и в Петербурге: в лагере под Марселем, где встали две русские бригады перед отправкой на Салоникский фронт, убит подполковник Маврикий Краузе.

У солдат давно накипело: этот офицер выделялся по части рукоприкладства, но когда прямо на плацу принялся бить бамбуковым хлыстом по лицу, они не выдержали. Произошла потасовка. Виновников комиссия так и не выявила, но требование Николая II "навести порядок в войсках скорыми и энергичными мерами" приняла к исполнению. Перед военно-полевым судом предстали 26 солдат и унтер-офицеров, 8 были расстреляны на следующий день.

Был открыт по лагерю редкий артиллерийский огонь, и мятежники были оповещены, что на следующий день огонь станет интенсивным

Конечно, инцидент не красил заграничный отряд русской армии, но разве отличались в нем порядки от общеармейских? Генерал Лохвицкий ввел в бригаде, затем и в дивизии, телесные наказания и военно-полевой суд: "размедвеживание", о котором писал солдат Лисовенко, похоже, не касалось верхних чинов. О рукоприкладстве и говорить нечего — просто неожиданно выяснилось: то, к чему солдаты привыкли дома, они почему-то не готовы сносить прилюдно, на улицах в чужой стране. Характерный сюжет: "Командир роты капитан Шмидт, отличавшийся особой жестокостью, во время обхода окопов днем учинил расправу над солдатами... Шум привлек внимание немцев. Они открыли беспорядочный ружейный огонь. Из русских окопов последовал такой же неорганизованный ответный огонь. В завязавшейся перестрелке Шмидт был тяжело ранен шальной пулей. С какой стороны прилетела эта пуля, осталось неизвестным" (Лисовенко).

Пасхальный бой

Весеннее наступление нового главкома французских вооруженных сил генерала Нивеля (он сменил Жоффра) пришлось на пасхальные дни 1917-го. В том сражении (оно войдет в историю как "мясорубка Нивеля") русской дивизии было приказано выбить немцев из форта Бримон.

Это была уже другая дивизия, переродившаяся за месяц после Февральской революции. Полную власть генерал Лохвицкий сохранил только над ее половиной — 3-й Особой бригадой. А вот в 1-й Особой было двоевластие. Даже сугубо военный вопрос, участвовать в наступлении на форт Бримон или нет, пришлось решать с комитетом ротных и полковых депутатов. Французские власти внимательно следили за настроениями "волонтеров", о чем говорит запись в дневнике военного министра Поля Пенлеве: "Накануне наступления, 16 апреля, русские солдаты голосовали побригадно: принимать в нем участие или нет. Громадное большинство высказалось в утвердительном смысле и очень храбро рубилось под Бримоном".

"Рубилось..." В последний раз дивизия рубилась плечом к плечу, ободренная тем, что французское командование расположило в ее тылу 334-ю дивизию и два кавалерийских полка. Поначалу никому из бойцов и в голову не пришло, что это не резерв для поддержки, а заградительный отряд, которому была придана еще и вся артиллерия русского участка фронта. Бои шли в основном рукопашные, штыковые, бригады заняли уже три линии вражеских траншей. Но когда немцы ответили мощной контратакой, которую с трудом удалось отразить ружейно-пулеметным огнем и штыками, французская артиллерия вдруг обрушила залпы не на отступающего противника, а на русских солдат. На сигнальные ракеты — "бьете по своим!" — реакции не последовало. Дальше выяснилось: огонь корректировали командир 2-го полка полковник Иванов и командир 2-го батальона подполковник Готуа, слывший "первым мордобойцем" дивизии. "Ошибка"? Солдаты не верили. Их командиры прекрасно знали, что окопы противника захвачены еще накануне, но прицел исправили только после 20 минут артобстрела. Сколько жизней унесли эти выстрелы, не подсчитано: они растворились в общих потерях дивизии за месяц боев под Реймсом, в которых сложили головы 5183 русских солдата. При этом французское командование не могло не отметить, что в "бойне Нивеля" наибольший успех был достигнут именно под фортом Бримон: на знаменах обоих полков 1-й Особой бригады появилась новая награда — Военный крест с пальмовыми ветвями. Награда была последней: 20 апреля дивизию сняли с фронта и отправили в тыл.

Развязка

В июне 1917-го французское командование спешно освободило для дивизии Лохвицкого военный лагерь Ля Куртин, близ Лиможа (в центре страны). Дальше ссылаться на Родиона Малиновского трудно: в бою под Бримоном ему раздробило руку, за драмой в Ля Куртин он наблюдал из госпиталя. Его однополчанин Лисовенко, напротив, оказался в гуще событий. Вот его сведения: в июне Ля Куртин принял 18 687 младших чинов и 318 офицеров русской дивизии, не считая небольшого персонала французской службы во главе с комендантом. Следует упомянуть также 900 лошадей, большинство из которых куртинцам придется съесть, когда их лишат всякого довольствия. Дивизия была выведена из действующей армии и переподчинена тыловому управлению XII военного округа. Рядом с лагерем расположились французские части: 19-й пехотный и 21-й драгунский полки.

Ужиться две бригады, "пролетарская" и "крестьянская", не смогли. Спешно прибывшие из Петербурга новый военный представитель Временного правительства генерал М. Занкевич и комиссар Е. Рапп решили расквартировать их отдельно (французы выделили под расселение военный лагерь Курно). Так Русский корпус разделился на два враждебных стана: один присягнул Временному правительству и обязался продолжать войну, другой воевать на Западе отказался и требовал отправки домой. В Ля Куртин остались только мятежные солдаты и унтер-офицеры, весь командный состав ушел в верноподданное Курно.

Республика спит

Французы гасить чужой бунт не хотели, хватало своих. Весной — летом 1917-го из 36 корпусов французской армии 16 затопила волна массового неповиновения. Из сводки нового главнокомандующего Петена правительству, 29 мая: "На участке Суассон собираются полки, чтобы двинуться на Париж... Один полк в полном боевом вооружении приблизился к Парижу и только после ожесточенного боя с кавалерией, продолжавшегося всю ночь, вынужден был отступить". Сообщение депутата Жобера в закрытом заседании парламента Франции, 29 июня: "В Миеси-о-Буа восстало 700 человек 298-го пехотного полка. Они окопались, организовали правильную караульную службу, выставили пулеметы, выбрали начальников из своей среды. "У них были свои начальники, как в России",— заявил парламентской комиссии один из опрошенных офицеров. Они сдались, лишь побежденные голодом".

Можно ли утверждать в контексте таких событий, что обескровленная русская бригада, запертая на четыре месяца в лагере, "революционизировала" Францию? Вряд ли, хотя в трудах историков такие утверждения и поныне встречаются. Как бы то ни было, шло к развязке: накануне 16 сентября — в этот день истекал ультиматум — жители окрестных сел были эвакуированы. К лагерю Ля Куртин стянули лояльные Временному правительству и Антанте русские части из лагеря Курно — 3-ю пехотную бригаду, а также 2-ю артиллерийскую, которая следовала из России на Салоникский фронт. За ними расположились французские части.

Дружеский огонь

"В это время к генералу Занкевичу подлетел конный офицер. Все узнали в нем генеральского адъютанта. Он подал своему начальнику пакет..." (Лисовенко).

Керенский — Занкевичу, 28 июля 1917 г.:

"В частях, пользующихся свободой собраний, для неповиновения распоряжениям командного состава собраний не допускать, а преступников, вносящих разложение, немедленно изъять и предавать суду; ввести военно-революционные суды и не останавливаться перед применением силы оружия и расстрела непокорных как отдельных лиц, так и целых соединений".

Конного офицера, подлетевшего к генералу Занкевичу с пакетом, звали Николай Гумилев. Он записался добровольцем в Русский корпус, мечтая попасть на Салоникский фронт, а оттуда — в Африку, но по настойчивой просьбе генерала Занкевича остался в Париже как его доверенное лицо и адъютант комиссара Временного правительства Раппа. По сути, весь документооборот между правительством и его агентами в Париже лежал на плечах двух помощников комиссара Раппа — писаря Александра Евграфова и прапорщика Николая Гумилева. Вот фрагмент одного из последних текстов, написанных рукой поэта:

"3 сентября (16 сентября по новому стилю.— "О") был открыт по лагерю редкий артиллерийский огонь, и мятежники были оповещены, что на следующий день огонь станет интенсивным. 4 сентября вновь начался артиллерийский обстрел лагеря, и в 11.30 утра мятежники выкинули два белых флага и начали выходить из лагеря. [...] Оставшиеся в лагере человек 100-200 открыли сильный пулеметный огонь. [...] 5 сентября с целью ликвидирования дела был открыт интенсивный огонь по лагерю, и наши солдаты стали продвигаться. Мятежники упорно отвечали стрельбой из пулеметов. К 9 часам 6 сентября лагерь был занят целиком. Всего зарегистрировано вышедших из лагеря 8515 солдат. Потери осаждающих частей — 1 убитый, 5 раненых. Мятежников — 8 убитых, 44 раненых. Среди французских войск были лишь две случайные жертвы — 1 убитый, 1 раненый. Оба почтальоны, сбившиеся с дороги и попавшие в полосу попадания пуль мятежных солдат..."

Малиновский считает, что погибло 200 человек. В ходу также цифра "до 600", а по Лисовенко — "больше трех тысяч". Такой веер оценок вызывает вопросы. Тем более что источник гумилевских подсчетов известен: это данные штабов координатора операции генерала Занкевича и командующего XII военным округом Франции генерала Комби, чьи войска стояли за спинами карательных отрядов. Интересно, что французский журналист Пьер Пуатевен, расследовавший куртинскую трагедию в то же время, что и генерал Данилов, но не в архивах, а на месте событий, в беседах с местными жителями слышал о сотнях и даже о тысячах жертв ("Битва в центре Франции в 1917 году", Париж, 1934).

В декабре 1917 года в Ля Куртин, откуда убрали всех русских, расположились американские войска. Война шла к концу: настал черед появиться в Европе добровольцам из-за океана.

Размен

"Это было в июле 1917 года, на следующий день после вручения мной верительных грамот. Я обратился к г-ну Терещенко (министр иностранных дел Временного правительства.— "О") со словами: "В связи с увеличением числа английских дивизий на Западном фронте и прибытием американских контингентов французское правительство считает, что настал момент вернуть в Россию соединения, которые она великодушно предоставила для пополнения численного состава войск... Транспортные средства, которыми мы располагаем, позволили бы посадить [на корабли] 1-ю бригаду, начиная с первых чисел августа. Отъезд 2-й бригады мог бы быть предусмотрен на начало октября"" (Жорж Нуланс, "Воспоминания о моей миссии в России", 1917-1919", Париж, 1933).

Но даже после официального запроса о репатриации уже не нужных Франции и явно поникших духом русских войск Временное правительство еще три месяца тянуло резину. Только 5 ноября оно предоставило Парижу право по своему усмотрению распорядиться военнослужащими Особых бригад. Ответа уже не понадобилось: через два дня правительство пало — в Петрограде произошла революция.

Тогда и появился печально известный приказ военного министра Жоржа Клемансо, предоставивший русским апатридам право заново и теперь-то уж действительно добровольно выбрать судьбу. Выбор был такой же трехперстный, как кукиш. Первый вариант — Иностранный легион: дверь настежь, но это опять под пули. Второй: рабочие роты в тылу армии, говоря по-советски, стройбат. Но если эти два варианта отвергнуты, то третий не обсуждается: в Северную Африку, на каторгу!

Туда уже были переправлены 8 тысяч участников куртинского мятежа — по суду. И мало кто предполагал, что в ноябре 17-го к ним массово присоединятся добровольцы — сначала 5 тысяч бывших солдат 1-й бригады Русского корпуса, потом еще 12 тысяч — из расформированных русских частей на Балканском фронте. Французов это поразило: русские солдаты выбирали каторгу вместо рабочих рот, Иностранный легион привлек всего несколько сотен добровольцев...

С африканской каторги убежать было немыслимо, но загадочным образом колония таяла: в год на несколько тысяч душ. О том, куда перетекал личный состав, не говорили, но в конце концов "утечку" допустил генерал Деникин: стало известны его слова, адресованные французскому министру иностранных дел Пишону. Генерал заявил, что больше не станет принимать репатриантов из Африки, так как они все равно убегут к красным...

Точка в истории Русского корпуса была поставлена лишь весной 1920-го, когда исход Гражданской войны в бывшей империи был предрешен. Поскольку немало граждан Франции застряло в России, Париж предложил начать переговоры об обмене людьми, оставшимися без родины. Соглашение с Москвой вступило в силу (дипотношений еще не было), когда на каторге в Алжире оставались еще 3733 россиянина. Среди них провели опрос: оказалось, что 96 процентов хотят вернуться в Советскую Россию. В день посадки на пароход первой партии репатриантов уже бывшие русские солдаты пришли в алжирскую гавань с красными флагами и той самой "Марсельезой", которой их встречала в апреле 1916-го восторженная Франция...