Слева направо: Fendi, Jean Paul Gaultier, Dior и Chanel
Фото: DPA/ТАСС / Fendi / Dior / Chanel
В Париже прошла очередная неделя haute couture. Ну то есть как неделя — 5 дней, значительная часть которых была занята шоу и презентациями брендов, не имеющих никакого отношения ни к Парижскому синдикату высокой моды, ни к кутюрной истории как таковой. Будут привычно написаны некие "итоги", но по большому счету итог у кутюрной недели один: туманность места, роли и назначения haute couture в современном мире. И более того — туманность будущего фэшн в принципе
Если я скажу вам, что в этот раз было много серого — серой фланели, твида, габардина — и именно серые луки, особенно серые костюмы и пальто Dior, были самыми удачными в виденных мной коллекциях, будет ли в этом толк? Ни малейшего. Нет смысла пытаться вычленить после кутюрных показов какие-то "тренды" (достижения, находки), то есть представить направление движения, картину будущего. Будущее ускользает, и, пытаясь как-то поймать его очертания, хватаешь воздух и отчетливо понимаешь только, что воздух этот как-то радикально изменился.
Юбер де Живанши, один из последних полноправных живых участников великой эпохи haute couture, буквально накануне старта парижских показов отвечал на вопрос, что он думает о сегодняшнем кутюре на пресс-конференции в Музее Кале. Он сказал, что для него кутюр закончился Ивом Сен-Лораном и добавил: "Кутюр сложился после войны и был напрямую связан с тем, что тогда появились женщины с определенным образом жизни — с балами, маскарадами, приемами,— которые и стали клиентками кутюрных домов. Им нужна была одежда для всех этих поводов". Живанши, начавший свой кутюрный дом в 1952-м, прав, но по-своему: тот кутюр, частью которого он был, кутюр, возникший в послевоенном Париже с его бурным гедонизмом и продлившийся то самое Les Trente Glorieuses — "славное тридцатилетие", закончился примерно к концу 1970-х.
Когда к началу 1990-х стало окончательно понятно, что ни тех клиенток, ни того образа жизни больше не будет, парижские дома один за другим начали закрывать кутюрные ателье и казалось, что кутюр заканчивается. Но во второй половине 1990-х в кутюре появились новые лица, главное из них — Гальяно.
Его показы поражали избыточностью и театральностью с самого начала, и в первые его годы в Dior этот эффект только нарастал — все больше размаха, все больше помпезности, все больше провокационности. В ход шло все на свете — клошары, проститутки с Пигаль, БДСМ, Мария Антуанетта. Оказалось, что такие штуки, как легендарная коллекция SS2000 Clochard (BoHo), когда модели выходили на подиум обвернутые в газеты, в разваливающихся на части штанах, подвязанных веревкой — как клошары утром в Булонском лесу,— это тоже кутюр. Более того, очень крутой кутюр, способный не только обеспечивать демонстрации активистов у дверей бутика на авеню Монтень и гарантированное попадание в новости, но и давать мощный fashion-эффект. А также отлично продавать пресловутые сумки и духи.
Это был новый кутюр, у которого с кутюром предыдущим общими были только мастерские — те самые непременно упоминаемые les petites mains, "маленькие руки" швей из ателье Dior, Chanel и пр. Они — то есть беспрецедентный процент ручной работы — до сих пор являются основным критерием кутюра. Все эти вручную выметанные петли, вышитые птицы, подрезанные и покрашенные перья птиц настоящих — это вроде бы и есть та самая общепризнанная суть кутюра. И это — та самая необязательная сложность, которая есть один из признаков кутюра как феномена.
Но это происходило в то великое десятилетие, с середины 1990-х до середины 2000-х, когда мода явила нам беспрецедентное разнообразие: японцы — Кавакубо и Ямамото; бельгийцы — Марджела, Дрис Ван Нотен, Демельмейстер, Симонс; британцы — Гальяно, Маккуин, Фиби Файло, Хельмут Ланг, Мюглер, Гескьер, Эльбаз, Пилати, Прада и Жиль Сандер — все они были тогда в своем лучшем виде. Подиумные вещи, даже некутюрные, радикально усложнились (возник специальный термин demi-couture). И стало очевидно, что сущностное содержание кутюра, каким он был у Баленсиаги или Гальяно, определяется не количеством ручной работы, а именно силой видения и высказывания. То есть масштабом творческой личности. Personality, visionary & statement.
Более того, едва ли можно сомневаться, что если бы Альбер Эльбаз в пору расцвета Lanvin — в 2006-м, 2007-м, 2008-м, 2009-м, 2010-м — делал бы кутюр, то это был бы великий кутюр. И в только что показанных в финале кутюрного шоу Valentino двух летящих платьях — розовом и красном — видны те незабвенные эльбазовские платья из коллекции SS2008.
Сейчас, чтобы перестать после каждой кутюрной недели повторять: "ах, они опять показывают принцесс — да что ж это такое!", достаточно задать простой вопрос: а что, разве в некутюре все обстоит иначе? Разве в остальной моде у нас творческий расцвет и не протолкнуться от настоящих талантов? В чем проблема? В том, что жанр кутюра сам по себе в очередной раз умирает, или в том, что в современном пространстве фэшн осталось совсем мало людей, работающих с формой, кроем, силуэтом? Когда в Dior пришел Симонс после своей блестящей карьеры в Jil Sander, то каждое его кутюрное шоу вызывало сумасшедшие споры и весь спектр эмоций, от восторга до возмущения. Да, сейчас перед нами явный дефицит творческих идей и оригинального видения — но простирается он далеко за пределы коллекций haute couture.
Именно убывание творческой энергии мы и наблюдаем последние примерно десять лет — и на кутюрных шоу, и вне их. Упрощение, унификация, новый утилитаризм и все, что можно обозначить содержащим много смыслов, но плохо переводимым английским словом straightforward,— вот ключевое определение сегодняшней фэшн-ситуации. И в ней уже не оказывается неожиданностью назначение в дом Lanvin новым артистическим директором Оливье Лапидуса, о котором в мире моды не было слышно последние лет 15, пока он внезапно не показал коллекцию из восьми платьев в виде роликов в инстаграме. И вот теперь он будет делать из Lanvin "французский Michael Kors".
Сегодня сложно представить себе, что может возникнуть что-то подобное тому, что делали тогда Эльбаз, Гескьер, Пилати (и ряд этот можно продолжить) и Симонс. Но это не значит, что оно возникнуть не может. Прямо сейчас, буквально в режиме реального времени, мы наблюдаем радикальные перемены в системе фэшн. За последние 40 лет уже произошло разрушение нормативной моды — той, что предписывала длину юбки и ширину рукава,— но концом моды как таковой это не стало. Сейчас разрушается иерархическое потребление — и дальнейшая эволюция туманна: вернемся к тому, с чего начали,— но сложности большой культуры, частью которой мода, безусловно, является, возможно, еще хватит на то, чтобы мы увидели новый кутюр. Как и новую моду.