выставка графика
В Музее личных коллекций ГМИИ имени Пушкина открылась выставка эскизов Михаила Шемякина к балету "Щелкунчик" в Мариинском театре. Спектакль получил "Золотую маску" прошлого года именно за оформление, теперь нам предложено оценить это как факт изобразительного искусства. Оценил ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.Выставка Михаила Шемякина открывалась довольно торжественно. Приветственное слово говорила заместитель министра культуры Наталья Дементьева, самого Шемякина не было, а вместо него зачитывалось его письмо в адрес Ирины Антоновой, кратко сообщавшее, что он очень рад, но очень занят. Обычно на культурных мероприятиях так зачитывают телеграммы президента, и замминистра в соответствии с протоколом первая начинает хлопать. Это вкупе со специфическим составом публики и специфической славой Михаила Шемякина (в свой прошлый приезд в Москву запомнившегося каким-то исключительным, зашкаливающим подобострастием к Юрию Лужкову в связи с "Детьми, пострадавшими от пороков взрослых") как-то не располагало к удовольствию от шемякинских театральных эскизов. Хотелось увидеть в них что-то нехорошее, какую-нибудь, например, засушенность стилизаций, слащавую, скажем, салонность или, на худой конец, вторичность, свидетельствующую о творческой исчерпанности.
И сначала даже получается. Когда читаешь развернутое объяснение Шемякина к замыслу спектакля, то в этом тексте радостно обнаруживаешь легкую гадливость автора в отношении своих героев: "Здесь происходит первое появление крыс в виде шпанистых крысят", "Маша в новой постановке — болезненная девочка, страдающая от недостатка внимания и любви со стороны родителей и гостей, предпочитающих избалованного и капризного Фрица", "Дети ведут себя непосредственно и шкодливо". То есть нездоровая какая-то атмосфера. Дети сначала шкодят, потом превращаются в шпанистых подростков. Родители "кривляются перед зеркалом" и не обращают внимания на уже порядком испорченных детей. Из этого вполне могла бы вырастать убедительная картина болезненной извращенности творчества Шемякина, и, кроме того, декорации к спектаклю можно через этих порочных детей изящно связать с детьми, пострадавшими от пороков взрослых, далее с Лужковым и легко сделать вывод о том, что это низкокачественное вторичное искусство, гнусно поддерживаемое московской мэрией.
Единственное, что самым активным образом противостояло этой уже сложившейся было разоблачительной статье,— качество самих вещей. Есть такое состояние, когда от самих рисунков, от линии, цвета, композиции, остроумия испытываешь почти физическое удовольствие. Понятно, что на современной выставке это совершенно неприличное чувство, тут удовольствие получать не принято, но не совсем понятно, что делать, когда такое чувство все-таки приходит.
Маэстрия и изобретательность Шемякина здесь просто поражают. Листы с героями "Щелкунчика" вдруг из самого движения линии, правильнее даже сказать из танца, из соотношения фигур вдруг начинали превращаться в парафраз исторических картин. То в барочные вакханалии а-ля Рубенс, то в лихие жанровые сцены под голландцев XVII века, то в какие-то федотовские сепии, то в рокайльные портреты, то в листы из ампирных альбомов эпохи Александра I. Все это были крысы, но они настолько органично, настолько естественно перевоплощались в героев разных эпох, что этому, пожалуй, позавидовали бы и мирискусники начала века, чью традицию Шемякин, собственно, и продолжает. И видно, как из изгиба линии вдруг рождается целый исторический пласт, который мигом подключается в эту фантасмагорию Гофмана. Ну, скажем, как крыса-офицер должна сражаться на шпагах? Куда девать хвост? А пусть она держит хвост как-нибудь изящно, как будто это движение же давно разработано и ритуализовано. Например, так, с изгибом, получается вроде ленты. Как у мушкетеров.
И вот думаешь: а все-таки жалко, что так получилось, что от искусства уже нельзя получать удовольствие. Вот балет — там это еще разрешают, еще можно, и там сразу могут быть и пляшущие человечки, и пляшущие линии, и радость от пластики, от того, что вдруг в танцующей крысе ты обнаруживаешь Д`Артаньяна. Надо было видеть, как вдоль рядов рисунков Шемякина ходил Сергей Юрский. Он вальяжно походил к рисунку и, слегка откинувшись, оценивающе его рассматривал, знаете, так с прищуром. Потом глаз у него как-то раскрывался, а пожалуй, и разгорался. Он наклонялся поближе к стеклу, что вообще-то еще вписывалось в позицию строгого ценителя: заинтересовала, скажем, техническая деталь. Но через пару секунд глаза у него раскрывались совсем уж широко, а дальше и рот. И он начинал так откровенно, так восхищенно улыбаться, как мальчишка, которому подарили новую рогатку, и опять откидывался назад и оглядывался, как бы приглашая всех разделить это удовольствие, но тут наталкивался на довольно мрачные рожи арт-критиков и быстро прятал свою обаятельную улыбку. Потому что это только у них, которые из кино, или из театра, или из балета, так можно. А у нас нельзя, у нас это называется слащавым салонным гротеском, холодной стилизацией мирискусников и перепевом мотивов, которые в творчестве Шемякина впервые появились еще тридцать лет назад и, кстати, уже тогда безнадежно устарели.