«Нас никто не спросил, хотим ли мы в микроволновке жить»

«Люди измучились тут жить, у девчонок нервный срыв уже»

Пять минут пешком от метро «Павелецкая» — и уже ничего не напоминает о том, что ты в пяти километрах от Красной площади. Стоит только пробраться через бело-зеленые лабиринты заграждений на перекопанных центральных улицах, как обнаруживаешь себя в совершенно другом мире. В пустых переулках стоят давно выселенные семи- и пятиэтажные дома; от них за несколько метров пахнет затхлой сыростью. Дверь в подъезд и оконные проемы заварены решетками, которые никого не останавливают – если просунуть голову сквозь ржавые прутья, увидишь на стене мертвой комнаты странное граффити поверх покрытых плесенью обоев: «Маяковский терпел и нам велел».

Напротив, через дорогу, виднеются вообще какие-то графские развалины, заботливо прикрытые от городского начальства брезентом – как водится, с нарисованными окнами. Еще через несколько метров развернута стройплощадка с бетонными блоками, из которых торчит порыжевшая арматура. Выцветший информационный щит обещает, что «строительство объекта» закончится в 2016 году.

Все эти здания в программу реновации не попали. Но в них хотя бы никто не живет.

Тетя Шура заботливо встречает меня в самом начале Дербеневской улицы – «иначе заблудитесь». Действительно, карты на смартфоне не могут точно определить дом №14, хотя он стоит здесь уже больше века.

— Немец Зингер построил, в 1907 году, — рассказывает она. – А может и раньше, я точно не знаю. У нас тут висела над входом чугунная табличка с датой, но упала несколько лет назад. Хорошо, никого не зашибла.

Немца, положим, звали Циндель – но все остальное верно. В 1840-ых года он взял под управление местную мастерскую по набивке ситцев, которая быстро стала одной из ведущих мануфактур в России. Предприятие настолько разрослось, что в 1908 году пришлось строить несколько домов для рабочих. В 1918 году фабрика «Эмиль Циндель» была национализирована и с тех пор называлась просто «Московская ситценабивная фабрика». Когда в 1983 году тетя Шура приехала из Узбекистана в Москву, она устроилась работать на фабрику и получила комнату в общежитии – временно, как ее уверяли. Фабрика давно прекратила производство, а ее бывшие работники так и живут в дореволюционном здании.

— У нас в доме все приезжие, все в Москве прожили по 30-40 лет. Им и вернуться некуда – они там уже чужие. И здесь, получается, своими не стали, — вздыхает тетя Шура, открывая массивную дверь подъезда. – Ладно, пойдемте, покажу наши места обитания.

Внутри дом выглядит относительно неплохо: широкие чугунные лестницы, высокие потолки, просторные лестничные клетки – их можно даже назвать холлами. Но за дверями квартир скрываются дореволюционные фабричные общежития. Узкий коридор – двум людям уже не разминуться – от которого отпочковываются три крохотные комнатки. В каждой комнате живет семья. Кухня, душ и туалет – общие.

— Потолки у нас высокие, 3,5 метра в жилых комнатах, это да, — кивает Нина. — А кроме этого – никаких достоинств. Что толку в высоких потолках, если они обваливаются. Все трубы сгнили за сто лет. Вот посмотрите – у нас в душевой воздухоотвод обвалился. Хорошо, что никто не мылся – а то убило бы. Ну что, пришла жилищная инспекция, акт составили и все. А вот туалет посмотрите – полы деревянные, все прогнило, проваливается.

Нина приехала в Москву из Тамбовской области, отучилась на аппаратчика термообработки, устроилась на ситценабивную фабрику, в 1987 году заселилась в общежитие.

— Сначала три года числилась на временном койко-месте, потом поставили на постоянное проживание в общежитие, — говорит Нина. – Тогда же поставили в очередь на улучшение жилищных условий – комната маленькая, поэтому государственная фабрика обещала скоро дать квартиру.

Нина держалась за фабрику до последнего – ее сократили только в 2003 году, хотя производство остановилось гораздо раньше:

— На бирже труда два года простояла, потом сама нашла работу в типографии, сейчас вот на заводе "Аванагрд”.

Дальше Нина рассказывает ту же историю, что и жители десятков других бывших общежитий в разных районах Москвы:

— Когда наш дом от фабрики забрали в муниципальную собственность, то общежитие перевели в статус коммунальной квартиры. Ремонт не сделали, ничего не починили, просто сказали – теперь вы не в общежитии живете, а в коммунальной квартире. И всех перевели на соцнайм, — говорит она. – Но при этом к нашим реальным квадратным метрам приписали виртуальные – расчертили общие коридоры, кухни. Так и вышло, что на бумаге у нас площадь комнаты увеличилась, жилищные условия как бы улучшились – и с очереди нас всех поснимали. А как мы живем – посмотрите сами. Конечно, мы за реновацию, но вот наш дом туда не включили.

Алиса из 14 квартиры («Приехала из Башкирии, живу в этом доме 30 лет») готовит ужин на общей кухне:

— Года три назад потолок над туалетом рухнул, унитаз полностью забился. Мы обращались в жилищник, писали везде – ноль реакции. Никто ничего не сделал, — говорит она. – А вот какие трубы на кухне. Им же по сто лет, они все сгнили, они текут. Мы даже боимся сами чинить тут краны, потому что все лопается, стояки трескаются. Мы вызываем специалистов, нам делают пластиковые вставки – а трубу в другом месте прорывает. Прошлым летом канализацию три раза прорвало за один месяц.

— Трещины такие в стенах, что все расходится. И посмотрите какая проводка, — показывает Алиса куда-то под потолок. Там в темноте виднеется переплетение проводов, покрытых паутиной, и давно потухшая запыленная лампочка. — Мы вызывали электриков из нашего ДЕЗа, просили что-то сделать. Так электрик посмотрел и сказал – “Не, я туда не полезу, страшно. У вас там протекает все, провода старые – безопасно починить не получится”. Поэтому мы выходили на митинг за реновацию. Но нам знаете, что в управляющей компании сказали? Ваш дом сто лет простоял – ну и еще сто лет простоит». Я иду к двери, и вдруг участок пола в коридоре проминается так глубоко, что на секунду кажется – сейчас провалюсь на этаж ниже.

Марина Лесина («Я с Рязанской области, заселилась в 1982 году») чистит в коридоре туфли – личная комнатка маленькая, поэтому обувь хранится в ящике в общем проходе.

— В МФЦ мы по документам до сих пор указаны как общежитие. И на работе я посмотрела базы данных по страхованию – там мы тоже общага. В паспорте у меня прописка в комнате, в документах на жилье указана квартира. В общем, темный лес.

— Мы когда жировку оплачиваем, там указан капремонт, — добавляет тетя Шура. — Хотя какой может быть капремонт, если дому больше 100 лет?

— А я спросила в МФЦ, куда уходят мои деньги за капремонт? Я одна живу, плачу 600 с чем-то рублей, — говорит Марина. – Мне девчонки отвечают – “Ой, а мы не видим. Куда переводят другие платежи — все расписано. А куда за ваш капремонт переводят, не указано в документах”. Очень выгодно для кого-то».

Мы выходим из дома, тетя Шура собирается показать второй корпус, но у подъезда уже дежурит группа женщин, услышавших, что «приехал корреспондент». Тут же поднимается гвалт.

— Вы куда идете? Вы к нам идите!

— Да вот второй корпус хотела показать, потом ваш…

— Второй отлично живет, ты давай сразу наш показывай. Хуже нашего корпуса в Москве никто не живет! Заходите, если не боитесь!

Нас чуть ли не насильно тащат к двери. «Вы их извините, люди измучились тут жить, у девчонок нервный срыв уже», —виновато шепчет тетя Шура. Мы заходим в темный подъезд, тускло освещенный одной лампочкой. Здесь уже нет шикарных чугунных лестниц – зато на полу приварен металлический лист.

— Мы сами наварили, потому что все прогнило, тут дыра в подвал была, — торопится объяснить одна из женщин.

— А вы тоже с фабрики?

— Конечно! — хором отвечают они. — Тут чужих нет, мы все девушки фабричные, как из песни.

— Я сама в Казахстане родилась, но там начались проблемы, казахи стали русских во всем обвинять, стрелять начали… Вот в 1987 году пришлось уехать в Москву, — начинает рассказывать Ирина. — Стала работать на фабрике, дети уже здесь выросли, так всю жизнь тут и живу.

В пятом корпусе три жилых этажа, на каждом 30 жилых комнат. Душевая – одна на всех. На весь дом. Мы подходим к ней к ней по темному коридору («Вот посмотрите на стену, это не грязь, это грибок вылез!»), как вдруг голоса женщин перекрывает какой-то шум. Все замолкают, кто-то настороженно открывает дверь. На полу душевой комнаты лежат массивные куски штукатурки, только что упавшие с потолка. Через пару секунд очки запотевают – хоть в душе никого нет, но трубы протекают, и на пол льется горячая вода, от которой поднимается пар.

— Вот здесь мы и моемся. Не представляете, какие по вечерам очереди выстраиваются с полотенцами и тазиками. На третьем этаже девочки смогли себе душевую коробочку поставить в туалете, а мы вот здесь.

В туалетной комнате один на весь этаж унитаз, отгороженный кафельной стенкой:

— Заходите, посмотрите, не стесняйтесь, мы же не стесняемся тут в очереди по 30 человек стоять, — говорит Ирина. — XXI век, люди в космос летают – а мы вот так живем в столице.

Деревянные перекрытия потолка над унитазом гниют, и жильцы боятся, что этот участок потолка однажды обвалится им на головы:

— Ну а что поделать – перенести унитаз нельзя, конструкция труб не позволяет.

— Вот и стены наши в грибочке, вот и трубы наши гнилые, — обводит рукой общую кухню одна из женщин. — Посмотрите, два года назад нам тут стены покрасили. И что — через несколько месяцев грибок вылез, снова разъел штукатурку.

— Да ладно стены, это косметика все, — перебивает ее соседка. — А трубы-то, трубы! Трубы никогда не менялись в доме за сто лет. Все прогнило.

— Подвал затоплен, у нас комары даже зимой летаю. И блошки какие-то скачут, кусают. Зоопарк, а не дом…

— А вот посмотрите окна, — подзывает другая женщина. — Рамы деревянные, все рассохлись, закрыть невозможно. Зимой холод собачий из-за этого.

— Под нами метро проходит, мы ночью даже на втором этаже чувствуем, как поезда ходят… И вот эта вибрация свое дело делает, дом ходуном ходит!

—А квартплата у нас как в отдельной хорошей квартире, — высказывает кто-то самую обидную претензию, и остальные возмущенно шумят, соглашаясь. — Вот я проживаю с ребенком на 29 квадратных метров — и плачу 4800 в месяц. Потому что мы не можем счетчик отдельный поставить, поэтому нам в конце месяца просто делят общую воду на всех. Получается 11 кубов на человека, вы представляете? Мы целыми днями работаем, приходим к ночи – ну когда бы мы успевали столько воды потратить? Бассейн у нас тут, что ли?

— Мы вызывали людей из ЖЭКа, — объясняет Ирина. — Они посмотрели и сказали – у вас трубы старые, гнилые, сюда счетчик невозможно поставить. Платите как есть.

— Теть Шур, но все-таки, почему люди здесь не могут хотя бы внешний ремонт сделать сами, почему так некрасиво живут? — тихо спрашиваю я.

— Пытались делать, пытались. Но вот покрасишь ты стену — через месяц протечка, вся краска сошла. Покрасил – снова затоп. У нас весной каждый день затоп, шпаклевка не держится. А потом – ну вот что ты с гнилой трубой сам сделаешь? С грибком на стенах? С одним туалетом на этаж? Ничего тут не поделать. Вот у людей руки и опускаются постепенно… Мы поэтому и хотим эту… реанимацию. Больше ста лет дому, сколько можно уже.

По пути к выходу мне дают строгий наказ «достучаться до чиновников». «У нас очередь в душевую, очередь в туалет, очередь в кухню – только на улучшение жизненных условий очереди нет», — вздыхает кто-то. «Вот начали реновацию – но мы не понимаем, почему хотят переселять хорошие дома с отдельными квартирами, – высказывает Ирина общую боль; все кивают, соглашаясь. – Я по телевизору видела, там люди борются, чтобы их дом не сносили, митинги даже собирают. А нам приходится бороться за то, чтобы эту реновацию на нас распространили!».

Уже прощаясь, тетя Шура показывает на новенькое техническое здание, стоящее неподалеку от фабричного общежития.

— Вот подстации недавно построили — одну здесь, другую с той стороны дома, – говорит она. — Теперь мы зажаты между ними, а это вредно, наверное. Но нас никто не спросил, хотим ли мы в микроволновке жить. Просто начали стройку. Незаконно, наверное…

— Ну как незаконно, что ты говоришь, — искренне удивляется Ирина. — Это же государство строило. Разве государство может что-то незаконно делать?

«В светлое будущее никто уже не верит»

— Давайте голосовать.

— Давайте. Голосуем! Товарищи, слышите? Сейчас все голосуем!

— А за что голосуем?

— Кто за то, чтобы нас включить… в эту… программу…

— Кто за реновацию — поднимите руку! Раз, два, три, четыре…

— Я не четыре, я руку тяну, чтобы спросить. Почему мы голосуем-то сейчас? Я не готовилась и голосовать не собираюсь.

— Да это предварительно, чтобы было понятно вообще, сколько нас. Кто за?

Серая девятиэтажка теряется за яркой зеленью деревьев, из мокрого после дождя газона торчат белые шляпки грибов. Возле третьего подъезда столпились люди — они ничего не понимают, поэтому шумят и размахивают руками. Накануне на дверях и в лифтах появились очень официально выглядящие «уведомления» о том, что в 19:30 состоится собрание «о включении многоквартирного дома в программу реновации». В тексте грозно подчеркивается, что решение общего собрания «является обязательным» для всех — даже для тех, кто не голосовал. Встревоженные жильцы девятиэтажки, которые даже не подозревали о том, что их может затронуть «снос пятиэтажек», собрались у подъезда уже в 19:00. И с тех пор пытаются понять, что все это значит.

— Я повторяю, кто за?

— Да так не голосуют, надо подписи собирать!

— Да это понятно, но давайте хоть предварительно…

— Так, а кто против, поднимайте руки!

— Против! Кто против?!

— Ну вот видите — против уже меньше.

— А против чего вообще?!

— Нас 389 собственников в доме, а тут пара десятков человек. Ни кворума, ничего нет, за что мы голосуем? Что это за собрание вообще? — пытается достучаться до соседей молодая беременная женщина.— Кто вообще эту кашу заварил?!

«Уведомления» развесила другая молодая женщина — Елена Шаталова. Она же организовала собрание, призвала голосовать за реновацию, первая протянула вверх руку, а теперь торжествующе подсчитывает количество противников программы — их вроде бы немного меньше. Соседи продолжают спорить, беременную женщину кольцом обступили сторонники сноса.

— Ну объясните нам, почему вы против?

— Я купила квартиру здесь недавно и за эти деньги могла бы найти жилье в новом доме. Но мне нужна транспортная доступность, мне нужна какая-то инфраструктура, мне нужен парк. Здесь все это есть.

— Так ведь у вас все это и так будет, девушка! Переселение идет в рамках района!

— О нет, нет. Вы сами не знаете, в каком хорошем месте живете. Когда я выбирала квартиру, я тут замеряла со всех сторон, откуда ближе ходить до метра. У нас 12 минут, а переселят куда-нибудь на «Кубу» — будет уже 25.

«Кубой» жители Царицыно называют квартал на улице Бехтерева. Он зажат между чахлым подлеском, пустырями, промзонами и кладбищем. «Остров социализма» здесь считают самым жутким местом в районе.

— Из-за вас мы последние останемся, все хорошие квартиры разберут,— обвиняющим тоном говорит пожилая женщина.

— Всему свое время,— соглашается соседка.— Теперь время жить в качественных, современных домах. И кухню дадут больше.

— А вы думаете, вам сильно больше дадут кухню?

— Собянин так сказал. И если обманут, мы не переедем, конечно. Но вообще квартира качественнее будет, я уверена.

— Ну что вы говорите, когда у нас социальное жилье было качественнее, чем нормальное…

— И ведь вокруг нас пятиэтажки. Их сломают, начнут строить, станут сваи вбивать, так у нас дом и рухнет! Куда мы тогда денемся?

— Если из-за стройки дом упадет, то нам все компенсируют…

— Да куда там! Тогда уже ничего не докажешь!

Шах и мат; аргументов против этого утверждения никто не находит. Девушка сдается:

— Ну хорошо, может я не против переезда. Но вы мне покажите, блин, дом! Покажите, куда переезжать!

Все разочарованно вздыхают, как будто приходится объяснять маленькому ребенку понятную взрослым людям вещь:

— Ну, такого не бывает. Никто вам ничего не покажет. Тут уж бери что есть.

— Девушка, ну вам же сказали — в том же районе дадут.

— В одном районе? — переспрашивает подошедшая на выручку Ксения Степанищева.— Ну давайте посмотрим. Наш район тянется от железки до Котляковского кладбища, а в ту сторону до «Кубы». Вот нас отодвинули на километр. Если в ту сторону — мы будем жить на оживленной улице, около железки. Так себе удовольствие. Если в ту сторону...

Она поворачивается и протягивает руку куда-то к пятиэтажкам, весь соседский кружок удивленно смотрит в ту сторону, как будто впервые видит этот пейзаж:

— Там вы приближаетесь к МКАД или к другой железной дороге. А вот километр сюда,— женщина снова поворачивается, и соседи вместе с ней—… и нас переселяют в промзону, где никакой инфраструктуры. Мы сердце этого района, понимаете? Наш дом — самое лучшее место.

— А я в интернете читала, что в новых домах повышенный радиационный фон…— невпопад произносит кто-то.

Все почтительно замолкают.

Тем временем у противников переезда тоже образовался свой кружок.

— Вы же знаете, я проработала в строительстве 20 лет, я знаю всю ситуацию изнутри. И поверьте, мне бы не очень хотелось вступать в строительную программу правительства Москвы. Именно потому, что я работаю в этой системе, я им не доверяю,— говорит Елена Соколова.— Москва очень лакомый кусок для строителей, но точечная застройка запрещена. Поэтому компании пытаются придумать, на чем еще заработать…

— На чем еще сво-ро-вать! — произносит по слогам пожилая женщина.

— Ну… я так прямо сказать не могу. Хотя все мы понимаем: пятиэтажек в городе много, это ужасно выгодная история. Но я не хотела бы куда-то трогаться отсюда. «У меня трубы текут, у меня стены сыплются»,— передразнивает она кого-то из соседей. Я честно скажу: кто в дерьме привык жить, у того все течет и сыпется. А кто о жилье забоится — того все устраивает. Вот муж купил трубы, вызвал мастеров — заменили стояк и ничего не течет. Купили батареи по 2 тыс. рублей штука и поставили. Чай не такие уж траты. Главное, иметь желание.

— У нас денег на шикарный ремонт нет, но что можем, делаем,— кивает Галина Росина.— У нас стены какие крепкие — гвоздь не забьешь. Я не верю, что новый дом построят лучше. Если он через три года посыпется — никому уже не докажешь.

— Кто-то готов войти в инициативную группу от седьмого подъезда? — громко спрашивает Елена Шаталова, но не получает ответа.— А от четвертого?

Я подхожу и осторожно интересуюсь, почему она вообще подняла вопрос о реновации — в доме, который вообще не попадает под формальные критерии программы. Елена с готовностью объясняет:

— Я проживаю в доме четыре года, всем в принципе довольна, у меня ребенок тут гуляет в парке, красота. Но я понимаю, что из-за программы реновации, скорее всего, будут сноситься пятиэтажки вокруг моего дома. Через какое-то время окажется, что мы годами будем жить в окружении стройплощадок. И это наводит на определенные мысли, согласитесь. У нас с ними общие коммуникации, сам дом тоже нуждается в ремонте... Соблазн улучшить жилищные условия, конечно, очень велик. Но в светлое будущее никто уже не верит.

Елена рассказывает, как ходила в управу, на встречу с префектом, звонила на все горячие линии, но никто так и не смог объяснить, какое будущее ждет ее девятиэтажку.

— Значит, надо выяснять. Но у нас даже инициативной группы в доме нет. Вот поэтому и решила собрать народ, чтобы я не одна беспокоилась. Я хочу, чтобы каждый житель дома знал, что происходит вокруг. Чтобы был готов к любым изменениям. Ну и надо заранее узнать, кто доволен своим жильем, а кто нет.

Извинившись, она снова отходит разговаривать с соседями. Обсуждения продолжаются еще где-то час; противники и сторонники реновации приходят к соглашению. В инициативную группу дома войдут и те и другие, опрос об отношении к реновации будет проводить специальная группа, куда войдут представители обеих сторон.

— Где тут голосовать? — к толпе подходит опоздавшая женщина.— Я за!

— «За» что? — спрашивают у нее.

— За сохранение дома, конечно. Зачем менять дом, давайте лучше менять правительство!

Нервное напряжение дает о себе знать — люди возле подъезда долго и с удовольствием смеются.

— В следующем году у вас будет и такая возможность,— наконец находит что ответить Елена Шаталова.

Текст: Александр Черных
Верстка: Дмитрий Маскалев
Также над проектом работал: Дмитрий Кучев, Маргарита Федорова