Сегодня, 17 июля, Русская православная церковь поминает святого Андрея (Рублева). Его канонизация — дело рук советских интеллигентов-шестидесятников.
Социология святости — особая тема, довольно подробно исследованная применительно к средневековой культуре, в том числе и русской. Коротко говоря, святые в православном пантеоне, в особенности новые, те, что не достались православной церкви от раннехристианских времен, представляют собой социальные группы, важные для структуры православного народа. Князья, предводители церкви, монашество, позднее купцы — и так далее. Но какую социальную группу представляет святой Андрей (Рублев)?Здесь мы обнаруживаем чрезвычайно интересную ситуацию. Андрей Рублев канонизирован за свое творчество, но его творчество открыто очень поздно. Нет, конечно, у нас есть летописные указания на то, что он делал,— но там только имя, и более ничего. Само появление имени в структуре средневековой культуры — вещь редкая, но никак не исключительная; и ближайшие соседи Рублева — Прохор с Городца, Даниил Черный да и Феофан Грек — не канонизированы, и никто их канонизировать не собирается. Иконолюбы XIX века хотя и говорят про Рублева, но очень слабо представляют себе, как он выглядит, и приписывают Рублеву просто все иконы, которые кажутся им написанными в XV веке, и которые выглядят получше других. Так что ни о каком специфическом творческом прозрении Андрея Рублева они не говорят.
Хронологически открытие Андрея Рублева падает на советские времена. Прямо перед революцией находят его единственную бесспорную работу — "Троицу". В 1920-е годы усилиями прежде всего Игоря Грабаря устанавливается основной корпус его работ — фрески Успенского собора во Владимире и иконы иконостасов Благовещенского собора Московского Кремля, собора на Городке в Звенигороде и Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры. В этот момент Рублев как бы собирается стать центральной фигурой древнерусской живописи, но еще не становится. Далее следует тридцатилетний сталинский провал, и следующий тур прославления Андрея Рублева проходит уже в 1960-е годы. Я даже не говорю о творчестве мастера. Но усилиями академика Дмитрия Лихачева Рублев оказывается выражением особого русского Ренессанса, синонимичного итальянскому, но более возвышенного и духовного; а усилиями академика Бориса Раушенбаха оказывается едва ли не первопроходцем на особом русском пути освоения космоса — то есть становится своего рода средоточием и смысла русской истории, и смысла русской современности. Шестидесятническая интеллигенция вешает изображения Троицы на холодильник в малогабаритных кухнях отдельных квартир, где она заменяет портрет Гагарина.
Если попытаться кратко перечислить те ценности, которые находятся в этот момент в творчестве Рублева искусствоведами, то они выглядят так. Во-первых, это совершенная гармония. Хотя вообще-то история Христа довольно трагична, но Рублев как бы превозмогает трагизм умилением и любовью, достигая умиленной тишины спокойного любования. Во-вторых, это открытие тайной умиленной духовной свободы, которая открывается в особом типе светлого закрытого переживания, видного в его ликах — видно, что его герои о чем-то думают, о чем — непонятно, но видно, что дума их хотя и сокрыта, но светла. В третьих, это более высокое качество творчества, чем у учителей-греков (у них переживания или открыты, или темны и трагичны; особой русской гармонии они не ведают).
Рублев, наверное, единственный святой, чье первое житие, выстроенное на сочетании исторических фактов с мифами, историями о чудесах, знамениях и явлениях, создано средствами кинематографа. Фильм Тарковского — это, безусловно, житие; и оно дополняет искусствоведческие концепты недостающим фоном. А именно — эта гармония, свет, внутренняя свобода приходят на фоне чудовищной жизни, полной несправедливости, зверства и убийств. Внутренний свет духовной гармонии горит в Рублеве не благодаря, а вопреки окружающему безобразию, и кроме него этот свет горит в очень немногих людях. Причем среди них есть те, кто пошел по пути сотрудничества с властью; есть те, кто утрачивает свет; есть те, кто пришел из прошлого и передал лиру. В фигуре учителя Рублева, Феофана Грека, довольно ясно проступают черты людей 20-х, доживших до 60-х,— людей яростных, фанатичных, устремленных к свету, но не знающих как раз особой умиленности и гармонии — настроения, пришедшего к советской интеллигенции с эпохой хиппи.
Фильм Тарковского воцерковленными искусствоведами был принят отчасти в штыки: в образе Рублева слишком очевидно прослеживались черты интеллигента-шестидесятника или, точнее, советского интеллигента рубежа 1960-1970-х годов. Но если взглянуть с социологической точки зрения — то сказанного, кажется, достаточно. В пантеоне православных святых Андрей Рублев предстательствует за советскую интеллигенцию, которая его открыла, вытащила из его творчества феноменальные духовные богатства, сделала его гением русского понимания Бога, которое своей высотой и гармонией превосходит и западный Ренессанс, и восточную неистовость.
К этому выводу можно относиться по-разному. Но мне кажется, что за советскую интеллигенцию можно порадоваться. Ее легко разоблачать, она сама очень постаралась в этом направлении; но в ней, очевидно, было что-то достаточно значительное, чтобы войти в пантеон русской святости. "Святой советской интеллигенции" — звучит довольно дико. Но как оказывается, это все же в большей степени возможно, чем, скажем, "святой постсоветских интеллектуалов": им пока не удалось разродиться ни одной фигурой, смысл которой хоть как-то соотносился бы с ценностями христианства.