Оба жюри Карловарского фестиваля жили в отеле Embassy, где в свое время останавливался Герман Геринг, сын карлсбадского продавца книг. В последний день фестиваля в кресле с именем знатного фашиста сидел председатель большого жюри режиссер и актер ЖАН-МАРК БАРР (Jean-Marc Barr), а в соседнем — берущий у него интервью обозреватель Ъ АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ, возглавлявший документальное жюри.
— После того как мы вынесли свои решения, признайся: было ли оно легким?— Да, и главным образом благодаря мне.
— Члены твоего жюри говорили, что у них очень прагматичный председатель...
— Истинная правда. Я не допустил долгих дебатов: они всегда бессмысленны. Каждый все равно останется при своем мнении, поэтому надо сразу искать компромисс.
— Я слышал, было много проблем с фильмом "Звезда"...
— Я был единственный в жюри, кто голосовал за него. Мне понравились эти ребята, отдавшие свои жизни, но моих коллег смутила та сладость изображения, которую мы привыкли связывать с голливудским киностилем. Помню, когда я смотрел "Рядового Райана", меня слегка подташнивало — хотя я и сын американского офицера-летчика. Мы уже не верим этим патетическим образам. В "Звезде" слишком громкая музыка, она заглушает трагедию. Когда в России был тоталитаризм, оттуда на Запад приходили фильмы Тарковского, теперь все парадоксально перевернулось.
— Ты показал сначала на Московском фестивале, а потом в Карловых Варах свою трилогию — "Любовники", "Слишком много плоти", "Просветление". Какую идею ты стремишься выразить, став режиссером?
— Герой фильма "Просветление" живет в психушке, то есть в тюрьме. Покинув ее и поняв, что свобода может быть опасной, он находит в себе смелость вернуться обратно. Даже живя в условиях демократии, мы должны каждый день бороться и сопротивляться. Сопротивление может выражаться в любви, в сексе, даже в смехе. Это инстинкты нового века: новая спонтанность, новая невинность — мощное оружие, фундаментальная ценность нашего времени. С ее помощью я стараюсь понять, что происходит внутри нашей цивилизации.
— Лет десять назад шевелюру Джима Джармуша называли символом постмодернистской невинности. Твоя лысина — это уже символ нового времени?
— Возможно, возможно. Мое поколение взошло на сцену, когда с нее ушли и левые, и правые. Важнее быть человечным, чем социальным. Индивидуальная свобода важнее коллективной.
— Ты сам добился свободы?
— Моя жена родом из Югославии, мы вместе пережили то, что случилось в России и на Балканах. Мой друг и соавтор моих фильмов Паскаль Арнольд — француз, я — американец по отцу и француз по матери. Я не должен штурмовать Голливуд ради гонораров, я делаю маленькое европейское кино, которое поддерживают французы, но снимаю его по-английски, что позволяет прокатывать фильмы по всему миру. Я и сам, превратившись в режиссера, стал человеком мира. Невозможно все время снимать и сохранить при этом личную жизнь. Теперь у меня нет дома, зато есть свобода. Я живу на чемоданах, это соблазнительно, но довольно одиноко.
— Ты уже отошел от Догмы?
— Она уже сыграла свою роль. Как и всякая большая идея, Догма была растиражирована средствами массой информации и коммерциализирована. Теперь и в Голливуде снимают дергающейся камерой — но сюжеты такие же тупые и политкорректные. Зато Догма дала импульс дигитальной технике, и теперь на ней делается каждый второй фильм. Сам же вдохновитель Догмы Ларс фон Триер заканчивает картину "Догвиль", где я только что отснялся.
— Это уже не Догма?
— Это буржуазный минимализм. Америка, снятая в Швеции. Мы увидим этот фильм в феврале в Берлине.
— А какой твой следующий проект?
— Осенью начнем снимать в Калифорнии кино с Шарлоттой Рэмплинг и Розанной Аркетт. Криминальную историю о частном детективе в юбке и калифорнийской мечте.
— Ты не чувствуешь противоречия будучи актером и режиссером в одном лице?
— И французом, и американцем. Я дурак, я клоун, в этом моя привилегия, и противоречий во мне нет.