Наш разговор происходил на фоне разразившегося в Вене скандала. Местный литератор Гаусс (Gauss) издал книгу эссе, в одном из которых Люк Бонди (Luc Bondy) описан не просто очень зло, но с явным антисемитским подтекстом. Господин Бонди ответил обидчику. Последовала серия газетных публикаций...
— Не думал, что такое возможно сегодня в Европе: скандал вокруг антисемитских выпадов одних деятелей искусства против других. Как вы себя чувствуете в Вене?— Политическая обстановка в Австрии непростая, вы наверняка это знаете. Поэтому в некоторых людях просыпается то, что в них было подавлено. Я не думаю, что Гаусс антисемит, он просто поддается подсознательным антисемитским штампам. А в Вене вообще любят скандалы. Сейчас наступает мертвый сезон: нужен хороший летний скандальчик, чтобы взбодриться. Подлил масла в огонь и "Анатоль". Немецкие критики его приветствовали, а австрийские приняли в штыки.
— Как вы объясняете это разделение?
— Многие здесь уверены, что Шницлера может поставить только австриец. Это распространенные в мире предрассудки. Вы сами знаете, что в России полно людей, уверенных, что хорошо поставить Чехова может только русский. А я как раз считаю, что здесь никогда толком не читали "Анатоля".
— В предисловии к буклету Венского фестиваля вы пишите про угрозы конца света, в атмосфере которых идет нынешний фестиваль. Вы смотрите в будущее с пессимизмом?
— Да! Я думаю, что наше будущее очень опасно. И что все худшие сценарии про распространение терроризма сбудутся. Где бы каждый из нас ни жил, никто не может быть уверен, что в один прекрасный день его не взорвут или не облучат каким-нибудь ядерным облаком. Я недавно прочитал новую американскую книгу под названием "Достоевский в Манхэттене" про сегодняшний нигилизм, про разницу между теми, кто убивает во имя бога, и теми, кто убивает из богоборчества. Религия на службе фанатизма — это ужасно. В мире все действительно очень скверно. Это не истерика, просто я уверен в худшем. Европейские левые любят все подробно объяснять и анализировать и думают, что таким образом можно чего-то избежать и предотвратить катастрофу. Я думаю, что нельзя.
— Но тогда заниматься театром бессмысленно.
— Как раз наоборот. Смертельно больной человек подчас воспринимает жизнь обостренно, видит то, чего не замечал раньше. Именно потому, что мы обречены, театр переживает период подъема. Поймите, мой пессимизм — не суеверие. Просто я не вижу в мире причин для оптимизма. Может быть, из России все видится несколько иначе...
— Как же будет, по-вашему, развиваться театр в отпущенное человечеству время?
— Мне кажется, проходит увлечение синтетическим, технологическим театром, в котором используется музыка, цирк, пантомима или видео, а слово не имеет никакого значения. Люди опять хотят смотреть конкретные истории, рассказанные конкретными людьми. Проблема в том, что поколение, воспитанное на видеоиграх и масс-медиа, не понимает языка традиционных театральных форм. Но автор и слово все равно возвращаются в театр. Вот здесь, на фестивале, я познакомился с вашим молодым драматургом Гришковцом. Очень оригинальный автор и к тому же очень оригинально ведет себя на сцене.
— Вы писали, что чувствуете себя дома везде, где бы ни находились. Будучи в Москве, вы тоже так чувствовали?
— Абсолютно. Этот город мне очень симпатичен. Поначалу русские кажутся закрытыми и неприветливыми. Но стоит дать себе труд пойти немного вглубь, как они оказываются весьма открытыми. В стране, которая находится в перманентном кризисе, кровообращение более интенсивное. Это почти физиологический фактор. У русских есть какой-то особый тип фатализма, который мне очень симпатичен. Гораздо больше симпатичен, чем натянутый и фальшивый западный оптимизм.
— Когда смотришь ваши спектакли, создается ощущение, что для вас как режиссера очень важно, насколько работающие на сцене актеры человечески совместимы друг с другом.
— Совершенно верно. Первое условие распределения ролей в пьесе — человеческая совместимость актеров.
— Вы могли бы работать с актерами, которые лично к вам плохо относятся, не доверяют вам?
— Нет! То есть, да... Потому что приходится иногда работать в такой ситуации. Но я бы сказал по-другому: когда начинается по-настоящему интересная работа, мне начинают нравиться люди, с которыми я делаю эту работу. Впрочем, последнее время я иногда чувствую, что мне хочется разрушить то изначальное уважение, которое актеры ко мне испытывают. Если этого не делать, не возникнет атмосферы совместного поиска, без которой, по-моему, в театре вообще нечего делать.
— В программе фестиваля было три ваших спектакля: современная пьеса, классическая пьеса и опера, которую можно назвать современной классикой. Как вы умудряетесь так меняться, так легко существовать в разных эпохах и жанрах?
— Я люблю играть. То есть пробовать разные темы, менять стили, жанры. Ищу, что бы могло меня зацепить, затронуть.
— А в азартные игры играете? В казино?
— Однажды я пошел в казино в компании Франсуазы Саган, с которой мы тогда работали. Сам не пойду, наверное. Чтобы быть хорошим игроком, надо досконально знать игру. Часами просиживать за ней, познать все тайные закономерности. А у меня на это не хватает терпения. К тому же я недостаточно азартен. Могу уйти сразу после того, как выиграл...
— В "Анатоле" речь идет о любви...
— Я бы сказал, о конце любви. Наверное, я просто старею, ведь каждый спектакль это еще и психоаналитический портрет того, кто его сделал. В молодости все разрывы переживаешь легче, хотя каждый раз кажется, что рушится мир. Но чем старше становишься, тем глубже и трагичнее переживаешь расставание с любовью, тем больше оно напоминает смерть.
— То есть это автобиографический спектакль?
— Ну да, так я вам сейчас и расскажу...