выставка реликвии
В Историческом музее открылась выставка, посвященная 350-летию интронизации патриарха Никона. ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН считает, что набор исторических реликвий позволяет увидеть саму специфику русского реформаторства.Выставку в честь Никона на первый взгляд можно счесть довольно странной идеей. Правил он всего шесть лет, с 1652 по 1658-й, сняли его по суду, доживал он в отдаленных северных монастырях, Кириллове и Ферапонтове, размышляя о содеянном. Плюс к тому в результате его деятельности произошел раскол православной церкви, то есть народ русский разделился. Такой пиар нашему государству сейчас не нужен, нам сейчас нужен другой пиар. Нам нужны фигуры бесспорные и успешные, а уж суд в конце карьеры, извержение из сана и ссылка на север — это просто форменное безобразие.
Причиной такого нестроения является исключительная добросовестность ГИМа, который начал готовить эту выставку еще при предшествующей президентской администрации, когда размышления о судьбе реформ, тяжкой ответственности лица, взявшего на себя ответственность за них, и о его чистоте перед Богом пользовались большой популярностью. За время подготовки выставки этот неуместный меланхолический настрой, по счастью, покинул наши высшие круги, но выставку было уже не остановить. Что, разумеется, прекрасно. Россия до известной степени привыкла к тому, что история есть деяние народных масс, у нас туговато с личностями, и появление любой персоналии можно только приветствовать.
Правда, сначала, когда смотришь ее, следов личности там обнаружить не удается. Облачения, реликвии, иконы — все это выглядит вполне имперсональной церковной утварью, содержанием либо храма, либо, скорее, советского музея на базе национализированного храма — вроде Троице-Сергиевой лавры. Но присматриваясь, обнаруживаешь, что все не так просто. Есть три пласта выставки: документы, иконы, утварь и облачения, и каждый из них по-своему рисует патриарха.
Что касается икон, то тут в целом подтверждается известный тезис о живописи второй половины XVII века как о ярком примере оставленности России мировым художественным гением, и о ней особенно говорить нечего. Одно прижизненное изображение "Патриарх Никон с братией Воскресенского монастыря" и множество повторений этого портрета. Туповатые, слегка оплывшие лица и патриарха, и братии дышат каким-то обкомовским благолепием, наталкивая на размышления о мистической преемственности власти в нашем государстве.
Облачения интереснее. Постепенно присматриваясь к ним, вдруг ощущаешь себя в каком-то собрании бутиков, вроде Третьяковского проезда, только в XVII веке. Понятие роскоши тогда связывалось с тканью, а пошив был местный. В верхней одежде (кафтаны бархатные, разных цветов) Никон был строг и брал ее только от итальянских фирм. Зато в основной своей парадной одежде — саккосах — патриарх проявлял большее разнообразие вкусов. Есть саккосы от итальянских производителей (из аксамита петельчатого), есть от французских, много турецкой одежды, как ни странно, весьма приличного качества, хотя, разумеется, кричащих расцветок (золотой атлас). Наконец, подризники патриарх предпочитал из лионского шелка, что весьма разумно, имея в виду широко известное качество французского шелкового белья.
Выставлены и часы патриарха, карманные, золотые, циферблат с изображением светил. Производитель, к сожалению, не указан, а авторы каталога пишут в атрибуции "Москва", но разумно ставят знак вопроса. По дизайну часы довольно скромные, граненые, европейские фирмы в этот момент предлагали и гораздо более изысканные модели, но в этих есть какая-то характерная серьезность простоты. Что до синего циферблата со светилами, то швейцарские производители и сегодня иногда вставляют в свои солидные модели такие вот красоты, выпуская их в ограниченном тираже для арабских шейхов.
А что касается документов... В принципе тут перед нами открывается его путь. Сын простого крестьянина, Никон сделал потрясающую карьеру. Постригся в Анзерском скиту на Белом море, в 1643 году стал игуменом Кожеозерского монастыря — жуткая дыра, но Бог сподобил его произвести большое впечатление на юного наследника Алексея Михайловича. В 1645-м переведен в Москву, назначен архимандритом и игуменом Новоспасского монастыря — неплохо. Через четыре года — митрополит Новгородский, то есть первый претендент на патриаршество,— фантастика. И всего через три года — патриарх, причем при условии, что царь и все бояре будут проявлять в отношении него "неотложное послушание". То есть фактически первое лицо государства. Дальше — ссора с царем, отказ от патриаршества, но при этом ожидание, что царь отказ не примет. Письма царю: жалоба, что по случаю дня рождения царицы ему не послали положенной части блюд; жалоба, что в Вербное воскресенье в марте 1659 года вместо него "шествие на осляте" (аналог "въезда в Иерусалим") совершил Питирим Крутицкий: "Некто дерзнул седалище великаго архиерея всея Руси олюбодействовати". То есть нечто вроде лишения спецпайка и спецтранспорта. Дальше — суд и ссылка.
Выставка на первый взгляд очень странна по дизайну. Она занимает строго центрический зал, оформлена в виде храма, с крестом в центре (знаменитый Кийский крест, содержащий сорок реликвий, в том числе кровь Христову, кровь Иоанна Крестителя и "млеко Богоматери") и витринами по периметру. Идея биографии предполагает все же какой-то путь, проход, здесь же никто никуда не движется и двигаться некуда. Но в этом есть своя правда.
Когда рассматриваешь все это, с одной стороны, поражаешься мелочности происходящего в перспективе воспоследовавшей за тем катастрофы русского раскола. В расколе есть элемент той же мелочной стилистики: представлен и запрос Никона вселенскому патриарху Паисию относительно разночтения старого и нового обрядов, и ответ Паисия, что все эти разночтения совершенно несущественны и никакого смысла менять обряд нет, потому что оба правильные. И ради этого — раскол церкви?
Но иначе и быть не может. Тут есть некая специфика русской реформы. Никон и Алексей Михайлович считали, что Россия сегодня, в их момент должна стать центром великой православной империи, включающей в себя все, что осталось от Византии. Отлично — задача как задача. На Западе масса династий и первослужителей от Григория Великого до Ришелье и Бисмарка ставили себе подобные цели. Но специфика западной реформы выглядит так: сегодня у нас то-то, хотим мы того-то, для этого нужны такие-то промежуточные шаги, они потребуют столько-то времени. Специфика русской реформы в том, что она совершается одномоментно. Вот были мы самой дальней оконечностью византийского мира. А теперь мы решили, что мы — центр всемирной православной империи. Идти никуда не надо, мы уже в центре, мы мгновенно перепрыгнули в него. А все, что этому не соответствует,— это вовсе не промежуточные шаги к далекой цели, а недоработки и недоделки, подлежащие не достижению, а искоренению. Которые их допустили — к ногтю. Показывать такой жизненный путь как путь — ни с чем не сообразно. Тут нужен храм с нисходящим сверху божественным вдохновением.
И вот представляешь его себе: глава всемирной православной империи, преемник римских и византийских императоров — а был крестьянский сын. Пятидесятилетний тяжелый мужик с важным, туповатым, заплывшим лицом, в итальянском, скажем так, пальто, турецком костюме и французской шелковой рубашке, с протошвейцарскими золотыми часами в кармане — все уже есть, все достигнуто. Собственный монастырь себе построил, Новый Иерусалим, в нем скит собственный, каменный, двухэтажный, с двумя верандами, с башенками. А тут, блин, крестятся не так, как в империи надо, молитвы путают, неучи. Всех к ногтю! А тут еще царь не слушается. А Питирим на моем осляте катается, седалище мое олюбодействовал, поганец. Разве ж это Третий Рим? Разве так договаривались? А пропади оно, коли так, откажусь от патриаршества, еще сами по мне плакать будете. Действительно, есть о чем подумать.