перформанс танец
Театр "Школа драматического искусства" Анатолия Васильева и культурный центр "Дом" в рамках программы "Узкий взгляд скифа" представили перформанс японского хореографа Мина Танаки "Письма мастера дзен мастеру фехтования". На взгляд ТАТЬЯНЫ Ъ-КУЗНЕЦОВОЙ, "письма" оказались нечитабельными.Мин Танака (Min Tanaka) давно известен в Москве. Именно он познакомил русских с японским послевоенным изобретением — танцем Буто, которым с четверть века назад заболела вся Европа. Этот "танец теней" или "танец тьмы" возник как непосредственный отклик на атомную бомбардировку, затем эсхатологическое его содержание подвыветрилось, а форма, напротив, окрепла, отлившись в канонический ряд эстетических и технических приемов. Сопротивляясь такому умерщвлению Буто, Мин Танака вместе со своими адептами поселился в горной деревушке и занялся сельским хозяйством. И вот уже двадцать лет одновременно с выращиванием зеленого чая он изучает "Погоду тела и звука" по собственной системе, не переставая повторять, что Буто — это в первую очередь духовный путь.
С русскими неофитами японский учитель работает охотно: еще четыре года назад он поставил уникальную "Весну священную" для полуэстрадной труппы "Русские сезоны" — недооцененную публикой и нераскрученную самими исполнителями. Год назад в том же театре Анатолия Васильева на Сретенке выступил сам и показал плоды своей работы с васильевскими студийцами — перформанс "Гости Гойи из тьмы", возникший из его десятидневного мастер-класса. Студийцы исковеркали Буто до неузнаваемости. Но упорный японец не оставляет надежды привить основы "танца теней" россиянам: в 2004 году на базе "Школы драматического искусства" он собирается открыть свои классы и уже сейчас придирчиво подбирает будущих учеников. А пока в качестве эталона демонстрирует собственное искусство — умение "убрать" себя, превратившись в пустой сосуд, готовый наполниться чем угодно.
На сей раз Мин Танака импровизировал на сочинения Владимира Мартынова. Уверяют, что произведения выбрал сам композитор, вдохновившись костюмами хореографа. Говорят также, что Мин Танака провел лишь одну репетицию перед спектаклем. В таком случае это представление граничит с чудом: запомнить эти минималистские тексты, точно рассчитать экспозицию, провести кульминацию нужной длительности и вовремя угаснуть в финале кажется совершенно невероятным.
Больше ничего чудесного не было. К своей уникальности Мин Танака москвичей уже приучил, так что его пластические откровения выглядели повторением пройденного. В исполненных самим композитором "Танцах Кали-юги. Эзотерических" 57-летний японец — в шляпе-котелке и глухом черном костюме, с вымазанными сизой краской лицом и руками — был похож на сломленного комиссаром Жюфом Фантомаса. Он возник в глубине длинного белого зала, минут через десять отлепился от дальней стены, исчерпав все возможные (головой, стопами, плечами, ребрами) контакты с ней, и по широкой дороге белого света двинулся к зрителям. Проход этот был по обыкновению фантастичен: казалось, что развинченный манекен вот-вот развалится на части. Отдельный горький монолог вели подламывающиеся стопы, на онемевшем теле сакурой расцветали сизые жилистые руки, молния брейкового скольжения внезапно пронизывала тело. Дойдя до зрителей, заметался, западал на пол, зашелестел бескостными конечностями. Интимно пообщался со своей шляпой и простился с ней, надев на голову композитора.
В скрипичном "Коане", сыгранном Татьяной Гринденко, учитель стал женщиной — древней хрупкой японкой в кимоно накануне прощального "восхождения на Фудзияму". В финальном "Послеполуденном отдыхе Баха" самоотождествился с инструментами ансамбля "Opus Posth": скрежетал сломанным альтом, по частям сползая с крутой лестницы, оставшейся от васильевского "Моцарта и Сальери"; басил обиженным контрабасом, прячась в белых арках зала; по-скрипичному вонзал в небеса искореженные руки и растворился среди музыкантов вместе с повисшей над залом тишиной.
Все эти визуальные радости можно трактовать как угодно — в зависимости от степени посвященности в тайны дзена, фехтования, эзотерики и буддизма. Непосвященным остается развлекаться экзотикой зрелища или впадать в транс под его завораживающую монотонность. Ведь танец, по словам учителя,— "это сама жизнь. Мы можем фиксировать какие-то формы, но жизнь постоянно меняется. Поэтому мы каждый раз должны снова и снова создавать, а потом снова и снова разрушать эти формы". Что вообще-то плохо согласуется с предстоящим московским учебным процессом, зато великолепно — с практикой "Школы драматического искусства".