Бывают имена-пропуски: если не знаешь — в хорошее общество не пускают. Двадцать лет назад Пиама Павловна Гайденко была как раз таким пропуском. Это был для нефилософов вход в философию XIX-XX веков, не испорченный мерзостью марксизма. Шеллинг, Кьеркегор, Шопенгауэр высказывались на ее страницах как-то удивительно понятно, глубоко и по делу, читалось упоительно. А теперь она выпустила книгу про Владимира Соловьева и философию Серебряного века. И тут тебе и сам Соловьев, и Бердяев, и Шестов, и Трубецкой, и Лосский — то есть опять же самое благородное общество, к тому же наше. Комментировать бессмысленно — остается только внимать. В результате внимания получается совсем не тот эффект, на который рассчитывал.
Это очень обстоятельная книга. Сначала излагается биография Соловьева, потом кратко его философия. Потом влияние на Соловьева Шеллинга, потом Гегеля. Потом начинается Соловьев и Трубецкой, и Леонтьев, и Лосский, и Франк, и Мережковский, и так далее. У каждого — биография, краткое изложение взглядов, перечисление произведений и влияний. Если бы не большой формат, можно было бы сказать, что идеальная книжка для держания под партой на экзамене — прямо по вопросам билетов написана. Такая "университетская" книжка — очень специфический жанр, в результате которого любой философ приобретает черты отчасти таинственные, отчасти дурацкие. В университете меня в свое время профессор N прямо-таки убил лекцией про Аристотеля, в которой, изложив всю грандиозную картину его философии, перешел в конце к разделу "ошибки Аристотеля" и сообщил, что, по Аристотелю, козел дышит ушами. Если он так ошибался про козла, то ведь и все остальное как-то под вопросом оказывается.То же и с Соловьевым. Все вроде нормально, справедливая критика Гегеля за логицизм, появление вместо логической конструкции абсолютного духа Божественного Сущего, "единого и всего", София как субстанция Святого Духа — все это благолепно и убедительно. Потом оказывается, что таким способом можно пересмотреть всю систему Гегеля, и получается замечательная логическая задача с религиозным оттенком. Впечатляет, прямо как сам Соловьев. Открываются неплохие политические перспективы в виде объединения всего мира под властью русского царя и римского папы — это удачно. Но тут в порядке критики ошибок Соловьева Пиама Павловна начинает разбирать неопределенность статуса его Вечно Женственного, которое, с одной стороны, принадлежит к сфере божественного Бытия, а с другой — к сфере тварного мира, и внимательно исследует вопрос индивидуации "единого и всего". А эта тема у Соловьева опасная. Он считал, что достичь этого можно только через любовь, причем любовь половую, но платоническую. Один человек всеблагого достичь не в состоянии, потому что единое — оно и мужчина и женщина, сиречь духовный андрогин. Чем более сильной является половая платоническая любовь, тем сильнее он вырастает. С чего он это взял? Не стоит даже вспоминать о судьбе Любови Дмитриевны Менделеевой, с которой пытался таким образом обойтись Александр Блок, в результате чего вышла безобразная история с Андреем Белым. То, что жизнь доказала сомнительность этих практик, понятно, но как это Соловьеву в голову пришло?
В этом месте русский религиозный Ренессанс приобретает черты какой-то средневековой, наивной веры в чудо, черты хлыстовства. В основе здесь ощущается уверенность, что достаточно с бабами не спать — и сразу наступит царство Божье (причем женщин, разумеется, никто не спрашивает — не до политкорректности, завтра в Рай). Начинает казаться, что очарование всей этой великолепной философской школы заключается в наложении изощреннейших рефлексивных схем немецкой философии на архаичнейшие религиозные интуиции. Что, увы, совершенно синонимично наложению изощреннейших схем немецких экономистов на первичный инстинкт "грабь награбленное", которое случилось в России в то же самое время, когда случился и религиозный Ренессанс.
В предисловии автор довольно раздраженно замечает, что сегодня мы все еще не пережили русскую религиозную философию, что она еще способна указать нам путь и спасти, но не очень понятно, как это будет. Познакомиться с девушкой, то-се, а потом предложить ей вместе растить духовного андрогина даже как-то боязно. Причем Пиама Павловна указывает, что из-за непережитости опыта религиозного Ренессанса многие философы обратились к психоанализу, и это плохо, но боюсь, что в этом месте психоанализ сам способен объяснить религиозный Ренессанс. А ну как девушка уже что-то слышала про психоанализ? К психиатру отправит. То есть некуда деваться и хочется вернуться в уютные семидесятые годы к простому умеренно-либеральному гуманитарному знанию без религиозного Ренессанса и психоанализа. Но тоже не получается.
Книга Якова Гордина "Перекличка во мраке" посвящена поэзии Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака и отдельно Бродского. Гордин — человек в высшей степени достойный, замечательный литературовед, издатель Бродского, в данном случае поступил несколько сомнительно: книга издана точно в том же оформлении, в каком Пушкинский фонд перепечатывал сборники Бродского, изданные на Западе. То есть "я как продолжение Бродского". Продолжение получилось такое. Он решил нам показать, что Цветаева, Ахматова, Пастернак и Мандельштам очень плохо относились к революции, понимали ее опасности, осуждали жертвы, видели в ней глубокое искажение идеалов русской интеллигенции и осознавали исторический тупик, в который завела Россию революция. То есть добрые чувства, правильные мысли, и вообще все замечательно.
И вот он анализирует мандельштамовское "В черном бархате советской ночи..." "Только злой мотор во мгле промчится / И кукушкой прокричит",— пишет Мандельштам. Кукушками, поясняет Гордин, называли машины ЧК. Злой мотор — это патруль. В этом стихотворении Мандельштам осуждает ЧК. Пастернак тоже осуждает революцию в стихотворении "Как было хорошо дышать тобою в марте", причем первый этап революции, февральский, ему нравится, в марте еще все было хорошо, а потом в строке "Почудилось: вдали курьерский несся, пломбы / Тряслись и взвод курков мерещился стране" Пастернак намекает на то, что Ленин приехал в пломбированном немецком вагоне, и все стало плохо. То же делают и Ахматова, и Цветаева.
При чтении этого текста сами по себе толкования Гордина не вызывают сомнений, они не слишком сложны. Наоборот, смущает излишняя простота. Как-то сразу становится ясно, что главным в этих текстах является неглубоко зашифрованный подтекст — совершеннейшее осуждение негодяев-большевиков. Единственный вопрос заключается в том, зачем эти граждане — Мандельштам, Ахматова, Цветаева и Пастернак — делают это так сложно. Почему бы Пастернаку просто не написать "февральская революция была для России благом. В марте мы начали приближаться к идеалам демократического общества. Однако приезд Ленина в пломбированном вагоне и его 'Апрельские тезисы' закрыли путь к демократии. Это неприемлемо". Зачем он рифмовал это важное политическое заявление, затемнив его смысл? Чего стихи-то было писать?
Пока была советская власть, не возникало никакого сомнения в том, что это и есть самое-самое главное в поэзии, а когда она кончилась, то появилось ощущение, что, может быть, главное все же не это, а само стихотворение. Равно как и с русским религиозным Ренессансом не возникало никаких сомнений в его значимости, потому что он против большевиков и за хорошее. А то, что Владимир Соловьев мог обратиться к Вечной Женственности со стихами: "Все видел я, и все одно лишь было, / — Один лишь образ женской красоты... / Безмерное в его размер входило", как-то это не смущало. Ну входило безмерное в размер, и ничего. А теперь, в отсутствие большевиков, очень сильно смущает. Не может быть духовная опора такой стилистически сомнительной.