Феминистки упрекают фрейдизм за фаллократию. Нефеминистки тоже упрекают фрейдизм за фаллократию, в том смысле что фрейдистам везде мерещится член. А феминистки — в том смысле, что фрейдисты все время имеют в виду тех, кому он не только мерещится, но у кого он и есть, недооценивая психологию тех, кому он только мерещится, но у кого его нет. В связи с этим они создают собственный феминистический фрейдизм, более возвышенный и идеальный. Примером этого возвышенного психоанализа и является книга Ренаты Салецл (Renata Salecl) "(Из)вращения любви и ненависти".
"Территориям, некогда скрепленным Великими Империями, стали присущи ныне дезориентация, поиски идентификации, будь то национальной или сексуальной",— пишет в предисловии Виктор Мазин. В связи с тем, что мы пребывали в состоянии любви к большому брату, а он схряс, мы ужасно страдаем и восполняем это дело в сексуальных поисках. Не скрою, мужскому автору приятно, что такие проблемы возникают в основном у женщин. "Что происходит, когда с Женщиной отождествляется женщина? — задается вопросом Рената.— У нее есть две возможности: психоз и истерия". Больше никаких. Правда, мило?Впрочем, сама Рената обрела большого брата в роли французского философа Лакана. Книга отличается исключительно приятным ритмом, отчасти напоминающим диалоги излишне умного мужчины с мудрой, но более приземленной женщиной, которая потом пересказывает содержание этих бесед свой подруге. Сначала вступает Лакан. "Я утверждаю, что именно для того, чтобы быть фаллосом, женщина хочет быть желанной и любимой". Потом Салецл объясняет, что желание быть фаллосом надо понимать не буквально, вспоминает теорию маскарада, ролевой анализ — ну, в общем, получается хотя и дикость, но уже не такая. А потом следует абзац, где она объясняет все это на примере одного рассказа, причем толкование этого рассказа выглядит каким-то прямо-таки девчачьим разговором: "Понимаешь, она не просто его хочет, а она хочет стать такой, какой он ее видит, ну чтобы он ей восхищался, любил, а ему это совсем не надо, потому что он такой ее любит, как она есть, а потом он пришел, он ей сказал, и она поняла, и они поженились". А потом опять Лакан.
Выходя за границы интимных отношений к большим метафорам, Салецл как-то избавляется от Лакана, и ее анализ любви к родине у Чаушеску, выразившейся в архитектурных экспериментах, весьма занимателен. Дело в том, что архитектура "московского стиля" один в один повторяет архитектурные эксперименты Чаушеску 20-летней давности: тут тебе и псевдоклассика, и гигантизм, и замена истории на другую, лучшую — сходство стопроцентное. У Салецл получается, что Чаушеску любил свою страну не такой, как она есть, а такой, какой хотел ее видеть, потому сам хотел быть не таким, как он есть, а каким его хотела видеть мама, и из-за этого он страну, то есть маму, улучшал и тем калечил. Тут особенно приятна не столько точность определений, сколько то, что это именно феминистический анализ. В результате чтения довольно явственно ощущается женственная природа Чаушеску, и через систему отождествлений тема вечной женственности вторгается в деятельность Юрия Михайловича Лужкова. Абсурдность этого вывода не мешает его соблазнительной пикантности и даже позволяет проникнуться к лужковской архитектуре какой-то нежностью.
Книга Татьяны Никольской "Авангард и окрестности" начинается следующим заявлением: "Рецепция дадаизма в Грузии представляет собой пеструю картину. Как минимум четыре литературные группировки грузинской столицы были так или иначе связаны с этим течением". Версия четырех изводов грузинского дадаизма в 1918 году, то есть чуть ли не сразу после появления дадаизма в Париже, сначала производит ощущение совсем бредовое. Дело даже не в том, что представляешь себе, как заумная поэзия звучит с грузинским акцентом. Текст, в котором встречаются такие синтагмы, как "Аслаабличья" и "Миоцнебис ниоремби", выглядит сплошной заумью, но при этом первое — название цикла стихов Ильи Зданевича, а второе — грузинское название журнала "Мечтающие газели", органа дадаистической группы "Голубые роги". К абсурду двух этих языков примешиваются еще и полиязычность Тбилиси — Юрий Марр пишет такие стихи: "Халды Балды шанадалы / Выросла борода". Их ритмический строй, как выясняется, связан с тем, что дадаист был профессиональным арабистом.
За чтением этого фантастического текста начинаешь размышлять об авторе. Ладно была бы грузинская аспирантка, стремящаяся осесть в Стенфорде. А что заставляет человека, сидя в Петербурге, с фантастическим напряжением искать какие-то едва заметные следы тифлисского дадаизма в исчезнувших газетах и грузинских журналах, чтобы в конце вылезло вот этакое "Халды Балды шанадалы"? Недоумение по этому поводу все нарастает, пока не добираешься до третьей части книги, где помещены мемуары автора. Не подумайте, что в них есть что-то грузинское. Там есть атмосфера.
Ну вот, например, воспоминания об Иване Лихачеве, замечательном переводчике и писателе. Это был такой человек. Он очень много курил, но никогда не выбрасывал окурки, а складывал их в чемоданы. Он много лет провел в лагере на хорошем месте, он должен был следить за говном зэков, чтобы выявлять дизентерию. У него был приемный сын, одноногий. Он любил собирать у себя инвалидов, для компании сыну и для развлечения. Инвалидов звали Тыры-мыры, Трали-вали, Пушкин-в-бане, Кобра и Лобзик. Самым интересным был безрукий эфиоп Ворку, художник, учившийся в Академии художеств по обмену. Он держал кисти культями. "Когда Ворку учился в школе, однажды в класс пришел император Хайле Селассие. Увидев безрукого художника, император попросил подарить ему картину. Впоследствии император подарил рисунок Иосипу Броз Тито". Любимым занятием Лихачева было водить инвалидов в оперу, где на "Повести о настоящем человеке" они отбивали костылями такт в арии "Отрежем, отрежем Мересьеву ноги".
Когда жизнь до такой степени воспроизводит поэтику Хармса, то многолетние напряженнейшие поиски "халды-балды" уже не кажутся абсурдными. Напротив, это наиболее органичный, естественный путь ученого, ищущего через науку нечто созвучное своим экзистенциальным обстоятельствам. Так что книга поистине чудесна. Правда, она оставляет чувство глубочайшей тревоги — что станет с изучением русского авангарда теперь, когда жизнь такого рода оказывается менее повседневной?
Рената Салецл. (Из)вращения любви и ненависти. Москва, Художественный журнал. 2001
Т. Л. Никольская. Авангард и окрестности. Санкт-Петербург, Издательство Ивана Лимбаха, 2002