Исполнилось 80 лет советской предварительной цензуре, иначе говоря, Главному управлению Совета Министров СССР по охране государственных тайн в печати, еще иначе — Главлиту, еще — Китайскому проезду (где Главлит сидел).
Плохо было при цензуре? Конечно, плохо.Особенно тем, кто хотел бы писать (снимать, ставить, рисовать, сочинять ноты), причем делать это так, чтобы формально это цензурой не пропускалось, а фактически как-нибудь просачивалось. И тогда была бы неподцензурная слава, но вполне подцензурная (то есть высокооплачиваемая) публикация. Таких было много, собственно, это все великие имена 50-80-х годов, от Твардовского до Тарковского, извините за шутку. Хотя какие уж шутки, когда гении страдали. Им действительно было плохо, но никто бы не узнал об их существовании вообще, если б не цензура и не страдания от нее.
И это было, напротив, хорошо.
Цензура была презервативом культуры, обременительным, но страховавшим приспособлением, создававшим иллюзию творчества без какого-либо сопутствовавшего этому акту риска.
Цензура существовала всегда и всюду, но обычно она действовала задним числом. Сначала выходили газеты и книги, потом их изымали из продажи, арестовывали тиражи, и это была часть уже свершившегося явления. Книга существовала, она могла быть оценена как хорошая или плохая, а ее запрещение становилось лишь добавочным фактором рассмотрения: например, плохая книга, но, впрочем, антиправительственная, что могло бы смягчить оценку, но уж больно плоха... А советская предварительная цензура берегла авторов от любого трезвого взгляда. "Но можно рукопись продать..." Можно ли? Китайский проезд отвечал "нет", и все знали, что это чисто идеологическая оценка, а художественное качество автоматически выпадало из рассмотрения, по умолчанию полагаясь высоким.
Изумительным качеством советской цензуры была ее пристальность. Не было и не будет лучших читателей (зрителей, слушателей), чем цензоры — или уполномоченные Главлита, как они назывались на табличках кабинетов, расположенных обычно вблизи от служб выпуска. Цензоры вгрызались в суть, и их абсурдные — на первый и лукавый взгляд — запреты и требования правки обнаруживали тончайшее понимание художественного и глубокое знание психологии восприятия. Начиная от первого главного стража идеологических табу тов. Лебедева-Полянского и кончая последним несчастным Солодиным Владимиром Алексеевичем (меня правил), замученным перестройкой и гласностью,— все они честно стояли на страже нанявшего (а поначалу и призвавшего их как энтузиастов) общественного устройства. Можно ли всерьез упрекать их за препятствование Булгакову или Солженицыну, Шаламову или Галичу? Препятствовали — и правильно делали, а как не стали препятствовать, так все и развалилось. Они честно ели свой хлеб, разбирались в предмете и правильно оценивали его потенциальную опасность: система, построенная на ставшем силою слове, от слова же и рухнула. Они и оголтело советские стихи Маяковского или слишком заумно советские романы Платонова правильно тормозили: художникам, как известно, не дано предугадать, а ответственным чиновникам положено предугадывать, как это чумовое слово отзовется.
Из моих сочинений ослабленная вирусом гласности и потому импотентная цензура чего только не вычеркивала — описания уничтоженных могил большевиков возле Кремлевской стены, постгорбачевских денег под названием "горбатые" и грубые русские слова. И ничего не помогло.
Не знаю, горят ли рукописи, но вычеркнутое точно остается. И более того — угроза вычеркивания необходима. Тогда пишешь так, чтобы хрен они могли подкопаться, а вычеркнутое точно осталось. И получается куда лучше, чем без этой угрозы. Жизнь показала, что без цензуры искусство слабеет, мускулы его дряблеют, оно вянет. Существует такое строительно-монтажное устройство: дюбельный пистолет. Он стреляет короткими стальными штырями, но только при условии сильного упирания его в бетон — чтобы строитель не мог упереть его строителю в живот. Только в бетон!
Похоже, что бетонная стена нужна и культуре. А то не стреляет. Или, не дай бог, выстрелит еще в какой-нибудь особенно твердый брюшной пресс.
Во всяком случае, я бы сейчас ввел какую-нибудь цензуру — хотя бы орфографическую.