юбилей
Вчера культурная общественность широко отметила 90-летие Льва Ошанина — автора самых знаменитых песенных строк советского времени.Лев Ошанин (1912-1996) кроме песен написал и издал более 60 поэтических сборников, был членом КПСС с 1944 года, лауреатом Государственных премий, профессором Литинститута, гостем Нью-Йоркского клуба русских писателей, обязательным участником писательских делегаций, представительствовавших от СССР более чем в 80 странах мира.
После смерти поэта в 1996 году газеты писали: "Наша массовая песня осиротела", а его коллеги-пенсионеры уверенно констатировали конец великой культуры народной песни и начало смутного времени. Путаница в оценках творчества Льва Ошанина симптоматична. Во-первых, поэта намертво скрестили с песней (вообще-то композиторской епархией). Во-вторых, сумбурно приравняли его поэзию (авторскую категорию) к народному творчеству. В-третьих, оплакав на все лады тот факт, что свои последние сборники постаревший поэт выпускал в Америке — о, ужас! — на спонсорские деньги, как-то позабыли, что в зрелые годы его творчество спонсировалось ни много ни мало целым государством — СССР.
Уроженец Ярославской губернии, Лев Ошанин начал печататься в 1930 году. При этом в Литинститут поступил только в 36-м. Потратив на учебу всего три года, он довольно быстро вошел в число тиражируемых авторов. Всесоюзному признанию его песни "Эх, дороги" поспособствовал маршал Жуков, назвав хит одной из трех своих самых любимых песен. Так стартовал один из самых затянувшихся культов личности в артистической среде.
В производственной упряжке композитор--поэт Лев Ошанин, можно сказать, всегда исполнял функции "коренной лошади". Авторы мелодий к нему именно что пристегивались. Ну кто сейчас сходу вспомнит имена композиторов, сочинивших "Пусть всегда будет солнце!", "Гимн демократической молодежи" или "Течет река Волга"? А вот поэт налицо — Лев Ошанин. Его конъюнктурный дрейф от солдатской грустинки "Эх, дорог" к радостной агрессии детско-юношеских гимнов конца 50-х идеально иллюстрировал прогресс советской истории — истории, озаренной бетховенским пафосом "от мрака к свету". Правда, роль Бетховена взял на себя поэт Ошанин.
В 50-60-е клумба его поэзии стала самым большим рассадником для советских талантов. Молодые Александра Пахмутова и Ян Френкель росли на ней заодно с уже взрослыми Борисом Новиковым и Марком Фрадкиным. Причем ошанинские всходы плодоносили и советской лирикой, и хоровыми гимнами для взрослых и детей. И в том и в другом он держался очень уверенно, увлеченно работая то в образе доморощенного философа, то — фестивального идола.
"Отходы" сбрасывались в третьестепенное совкино. Как вам, например, такие строки (из кинофильма "По ту сторону"): "Одиноко человеку одному сидеть в избе. / И бобыль из бела снега бабу вылепил себе.../ Ввел в избу красотку эту, усадил ее в углу, / Оглянулся — бабы нету, только лужа на полу"? А между прочим, музыку для этой святочной истории в свое время не поленилась написать единственная гранд-дама советского песенного цеха Александра Пахмутова. Зато уж и "Песня о тревожной молодости" тоже была их общей.
Как ни странно, при какой-то гуслярской склонности ко всяким там "лесным бурьянам" да "морям-океанам" Лев Ошанин держался всегда эффектно и с апломбом. В среде его друзей царило мистическое преклонение перед его густым рокочущим голосом (который сам поэт однажды гордо назвал "птичьим"). Любили его и за глаза — вернее, не глаза, а очки с толстенными линзами.
Глядя в эти очки целую жизнь, Лев Ошанин, похоже, не пропустил ни одного дельного партнера, как, впрочем, и ни одной встреченной им красотки. Добровольные апокрифы свидетельствуют, что вниманием патриарха массовой песни однажды удостоилась даже монгольская официантка: хрупкой прислужнице на официальном приеме писательской делегации в Монголии Ошанин собственноручно положил в рот бараний глаз — угощение, по протоколу положенное исключительно главам приезжей и принимающей сторон.
Впрочем, протоколы были не указ жовиальному поэту--сказочнику "совка". Это на детсадовских утренниках родители слабели, слушая семейно адресованный панегирик Ошанина "Пусть всегда будет мама! Пусть всегда будет папа! Пусть всегда буду я!". Сам Ошанин частенько певал по-другому: "Пусть всегда хочет мама. Пусть всегда может папа! И тогда буду я!" — что звучало чистой правдой в устах человека, умудрившегося писать так, как хотели верхи и пели низы.