В 1990 году знакомый итальянский аспирант застал меня за чтением книги Гадамера "Истина и метод" (Hans-Georg Gadamer, Warheit und Methode). "А,— сказал он, меланхолически взвешивая на ладони черный кирпич 'Истины...',— теперь и вас заставляют". Когда я сообщил, что делаю это для удовольствия, он был изумлен. Оказалось, что в Италии, равно как в Германии и в Австрии, "Основы философской герменевтики" учат как основы марксизма-ленинизма, из года в год, с лекциями, семинарами и практическими занятиями по постижению истины, и нормальная реакция на этот труд может быть только одна — забыть и никогда не видеть.
Это хорошо проясняет статус Гадамера — он был не просто великий философ, но великий немецкий философ, из породы гегелей, кантов и марксов, с огромной, разветвленной философской доктриной, с собранием сочинений, измеряемым не томами, а метрами, с трудами учеников, комментаторов, уточнителей и осторожных оппонентов, которые, будучи переведенными на привычную русскую мерку, дают примерно десятилетний научный план института хайдеггеризма-гадамеризма. Смерть такого человека почти ничего не меняет в его статусе — он и при жизни стал неизменной духовной величиной, к которой можно относиться только как к Акрополю — или хорошо, или никак.Отличие его от других рядоположных ему великих немецких философов разве что во времени, в котором он жил. Время это стремительно лишалось иерархии, и если в XIX веке весть о том, что в Германии живет великий немецкий философ, который знает, в чем смысл жизни, могла полностью перевернуть духовную ситуацию в Симбирске (а далее — везде), то теперь — не может. Статус великого философа подвешивается в некой пустоте отсутствия обозримого количества крупных философов, толпы средних и массы, переводящей философские идеи в плоскость практического действия. Так что смерть Гадамера (равно как и его жизнь), скорее всего, не произведет у нас существенного переворота.
Философия Гадамера мало предназначена к пересказу в газетном виде. Коротко говоря, он полагал, что тип мышления, принятого в герменевтике — науке по истолкованию древних текстов, или даже технике медленного и вдумчивого чтения текста, позволяющего вступить в духовный контакт с его автором,— следует распространить на всю жизнь. Мы должны медленно, вдумчиво, и, пожалуй, с симпатией вчитываться в жизнь, в города, в ландшафт, в погоду, в историю, в политические установления, предрассудки и биржевые сводки, и в этой стратегии вчитывания и есть смысл. Так бывает, что, говоря с очень дорогим и близким тебе человеком, ты вдруг скорее интуитивно, чем логически, понимаешь — вот она, истина (к несчастью, это ощущение иногда пропадает, а человек может почему-то перестать быть тебе и близким, и дорогим). Гадамер думал, что к жизни, истории и всему остальному нужно относиться так же, как к любимому человеку, а достижение истины — это есть точка в долгом диалоге с ними, когда ты вдруг чувствуешь, что истина достигнута. Без этого личного ощущения никакой истины нет, равно как нет ее, если ты полагаешь жизнь не любимым существом, а категорией, которая, конечно, как и всякая категория, ни в какой диалог с тобой вступить не способна.
У этой философии очень специфический пафос, не совсем внятный русскоязычной части мира. Для России философия XX века, как и литература, и искусство, и вообще любое гуманитарное движение,— это разоблачение старого и отжившего, борьба за новое и будущее. Этот пафос европейский мир разделял с нами до войны. Мы вместе выяснили, что жизнь есть явление отвратительное, бессмысленное, мерзкое, требующее решительной с ней борьбы вплоть до полной и окончательной победы. Как разоблачать ее, мы научились превосходно. Гадамер скорее пытался найти способ, как с ней смириться, как найти в ней смысл, имея в виду, что Бог, по свидетельству Ницше, умер.
Способ, который нашел Гадамер, выглядит примерно так: пусть жизнь — это бессмысленное, нервное и изломанное, но существо, и его можно любить. Отсюда бесконечные высказывания Гадамера типа "жизнь сама себя живет", "игра сама себя играет", "язык сам себя говорит" — все эти явления становились у него субъектами со своим собственным бытием, и единственный способ постичь их смысл — это вступить с ними в диалог, в котором прояснится истина их — и твоего — существования.
Это, на мой взгляд, очень хороший ответ на вопрос о смысле жизни. К сожалению, он мало помогает нам ответить на вопрос о смысле смерти. Про жизнь можно сказать, что она сама себя живет, но про смерть не скажешь, что она сама себя умирает. Теперь Гадамер умер, и, наверное, узнал ответ и на этот вопрос, и остается радоваться, что все мы по прошествии некоторого времени тоже его узнаем.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН