В Большом театре при участии Гете-института проходит Международный семинар по музыкальному театру. Среди участников — знаменитый оперный режиссер из Германии ПЕТЕР КОНВИЧНЫ (Peter Konwitschny). Специально для Ъ с ним побеседовал корреспондент "Домового" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
— В ваших выступлениях едва ли не чаще прочего звучат слова "жертва", "жертвенность". Довольно необычный для оперного режиссера лексикон.
— Видимо, так проговаривается близкая мне позиция Вальтера Беньямина. Философ утверждал, что это раньше все искусство делалось с позиции победителя, и давно уже пора взглянуть на историю глазами жертвы.
— Вы утверждаете, что любое произведение должно быть прочитано как послание, обращенное к современникам. И в то же время занимаетесь оперой, довольно элитарным искусством. Нет ли здесь противоречия?
— Конечно, часто в зале оказывается довольно специфическая публика, у которой порой есть только деньги. Но и среди такой оказывается немало людей, способных воспринять сценическую историю как свою собственную. Богатые ведь тоже плачут.
— Как далеко может зайти интерпретатор в стремлении приблизить текст к современникам?
— Границ здесь нет. Ведь либретто писались во времена, когда и понятия не имели о возможностях нынешней режиссуры. Свобода в работе необходима. Но куда большее преступление — упустить свой шанс, не сообщить обществу о чем-то важном посредством искусства. Поэтому главным для меня оказываются не ремарки или либретто, но сами ноты. Музыка позволяет идти в глубь сюжета. Например, в "Онегине" после сцены дуэли — знаменитый бал с полонезом. В моих постановках этот полонез танцует сам Онегин — с телом только что убитого им Ленского. По-моему, это помогает проникновению в замысел Чайковского.
— Сцена выглядит действительно впечатляющей. Вы много преподаете, что делают далеко не все режиссеры...
— Мне нравится общаться с молодыми. Иначе как понять, о чем они думают? Тем более что с некоторых пор и я для них выгляжу уже как отец... Впрочем, ощущение театра как семьи сопровождало меня всегда, я вообще могу работать только в пространстве любви и радости. Отец — дирижер, мать — певица; неудивительно, что и с труппой чувствуешь себя, как среди братьев и сестер, с которыми вместе борешься против взрослых.
— Против Верди и Вагнера?
— Нет, что вы! Против критиков и тех, кто определяет культурную политику, кто пытается указывать, как можно и как нельзя ставить оперы. При том что сам я предпочитаю "неполный театр", где не все высказывается, но самому зрителю приходится дополнять происходящее собственным опытом восприятия.
— Вас называют enfant terrible оперного мира. Подобные оценки не раздражают?
— Ярлыки выглядят глупостью, и когда называют скандальным режиссером, и когда современным, и даже когда учеником великой Рут Бергхауз...
— Но ведь вы были ее ассистентом на четырех постановках? Подобная оценка должна выглядеть как награда.
— Я работал с ней в брехтовском Berliner Ensemble на драматических спектаклях. Но не менее важным оказалось для меня влияние Вальтера Фельзенштайна, последователя системы Станиславского в оперной режиссуре.
— Ваша биография эпохи ГДР пестрит замечания "запрещено", "постановка не состоялась". О чем-нибудь жалеете?
— Как ни странно, больше всего жаль проекта, связанного с четырьмя операми Глюка. Мы должны были их ставить в Гамбурге, но наши решения интенданту показались тогда слишком смелыми. А в 70-80-е запрету подвергались самые неожиданные вещи: от слишком политических опер на шекспировский сюжеты до праздника в честь FDJ (Союз свободной немецкой молодежи.— Ъ). Нашу программу сочли тогда слишком формальной. Или вот Гарри Купфер в 1985-м счел эстетически неприемлемой "Проданную невесту" в Komische Oper и отобрал у меня работу.
— Сейчас Большой театр ведет с вами переговоры о постановке. Но ведь вам требуются особые певцы, способные поддержать тот "политический театр", к которому вы тяготеете?
— В Москве я встретил достаточно открытых людей, чтобы не бояться здесь постановки.
— Оперой, да и театром в целом увлекается сегодня не так уж много людей. Может, оттого, что в режиссерах силен пафос послания, а человечество так устало от утопических мечтаний?
— Еще больше оно устало от того, что из-за политиков вынуждено постоянно хоронить свои надежды.
— Если бы в свое время не произошло падения Берлинской стены, что бы вы делали сегодня? Неужели бы спились?
— Вряд ли. Скорее бы попал в тюрьму. Или продолжал бы заниматься тем же, что и сейчас. В конце концов, в мире много людей, которым не нравится, что происходит вокруг, и они, как и я, не знают, что с этим делать. А исчезновение Восточной Германии как понятия мало что изменило в моей жизни. К тому времени я уже начал ставить оперы на Западе. Ну разве что, меня вряд ли пригласили бы в Москву...