Сегодня вечером Театр под руководством Олега Табакова отметит 15 лет со дня рождения. Праздничный вечер пройдет в подвале на улице Чаплыгина, где все эти годы работает один из самых популярных московских театров, знаменитый своими актерами. АНДРЕЙ СМОЛЯКОВ — одна из звезд труппы и один из ее ветеранов. Накануне юбилея он ответил на вопросы корреспондента Ъ РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО.
— Это правда, что актеры вашего театра не любят слово "Табакерка"?
— Это зависит от поколения. Молодые ребята говорят "Табакерка", я говорю "В подвальчике". Я понимаю, почему слово стало так популярно. Табакерочка — это нечто свое, маленькое, для удовольствия, интимное, табачок вдохнуть ведь интимное дело. Но для меня в нем есть что-то фамильярное.— Театральные люди любят ссылаться на Немировича-Данченко, который определил срок жизни театра 15 годами. Что скажете на это?
— Я думаю, старик отчасти был прав в благородстве своих размышлений. Но в те годы, когда он пришел к этому выводу, ритмы жизни были совсем другие. И теперь 15 лет для театра не срок. Так что не спешите нас хоронить. И потом, чем больше животное, тем меньше оно живет, тем труднее ему себя сохранить и прокормить. А маленьким легче приспосабливаться и реагировать на опасности.
— Вы не чувствуете, что ваша "Табакерка" слишком уж облита шоколадом?
— Смотря что называть шоколадом. Набить стоместный подвал зрителями не так уж сложно. А блеск наших звезд вполне сочетается с довольно стесненными жизненными условиями тех, кто в тени. Говорят, что уровень "шоколадности" определяется гаражом театра. Так вот, гараж у нас небольшой. Кстати, в прессе нас возносят не меньше, чем обижают. Что касается зрителей, то тут мы правда в шоколаде: стук зрительских каблуков во время действия слышен редко.
— У вас на эмблеме до сих пор сохраняется слово "студия". Но кажется иногда, от духа студийности в "Табакерке" остались только небольшие размеры вашей сцены.
— Да, мы стали просто театром, мы уже не студия. И для меня лично это горько: в понятии "театр" есть для меня и позитивное, и негативное, и манящее, и отталкивающее. Появляются отголоски распространенной театральной ситуации под названием "против кого дружите?". Но чего нет, так это зависти, такой вот ненавистной закулисной зависти — до сжатых зубов, до матерщины. Творческие амбиции актеров все-таки удовлетворяются по мере их развития.
— Ваш театр в последнее время иногда упрекают в репертуарной неразборчивости.
— Репертуарная политика нашего театра — это зритель.
— Табаков у вас до сих пор как отец семейства?
— Наша беда в том, что мы для него до сих пор как дети. Все никак не вырастем. Мне уже сто лет скоро, а он меня до сих пор называет Андрейкой. Конечно, своим авторитетом он смягчает свою авторитарность. Табаков часто говорит, что в театре не должно быть никакой демократии. Его театральный режим — это диктатура, но не тирания. Если этого не будет, то все разлетится, растащится, потеряет цельность.
— А в условиях этой диктатуры, но не тирании можно поднять свой голос, чего-то потребовать?
— Не всем. Я лет пять назад почувствовал такое право.
— "Табакерка" не чувствует себя в последние полтора года филиалом МХАТа? Или какой-то пожарной командой, спасающей тамошний репертуар? Ведь почти все заметные актеры "Табакерки" что-нибудь да играют в мхатовских спектаклях.
— Это нормально. У него там выстраивается своя политика, в которую я даже не стремлюсь вникнуть. Но мне кажется, наше участие дает какой-то припек МХАТу. Они даже стали быстрее играть. Я когда вводился в ефремовские "Три сестры", спектакль заканчивался без десяти одиннадцать ночи. А теперь — в половине одиннадцатого.
— Табаков в последнее время несколько раз говорил, что подыскивает себе преемника, которому мог бы оставить театр в подвале. Он действительно ищет наследника?
— Нет, это все кокетство. Он столь живой человек... Я был на "Кинотавре", когда его как раз назначили руководить МХАТом. Все там в Сочах стали меня донимать вопросами, что да как будет с подвалом и так далее. И я тогда сказал: "Вы не волнуйтесь за Олега Павловича, он многостулен". Он и не знает, как можно жить на меньших оборотах. Не представляет себе, что может все это кому-то отдать. Что он не придет в подвал, не посмотрит, что тут творится, не сядет за стол, не покачает головой и не скажет: "Беда-а-а..."