На выходные в Петербург приехал московский композитор Владимир Мартынов. С собой он привез два новых проекта — выставку "От Людвига Баварского до Людвига Витгенштейна", показанную в галерее Navicula Artis, и аудиовидеоперформанс, имевший место в Музее Анны Ахматовой.
На выставке показывали фотографии Марии Капилиной, поверх которых Владимир Мартынов нанес собственную графику. Фотографии красивые: закатное или предрассветное море в золотом свете, из таких можно было бы составить хороший настенный календарь. Но мартыновские орнаменты превратили эти картинки лишь в разноцветный фон. Поверх него — простые фигуры: полосы, ромбы, фантастические иероглифы, буквы русского языка. Эти буквы складываются в столбцы слов: смерть, любовь, музыка, поэзия, тишина. Или в целые фразы, например "Человек должен исчезнуть, как исчезает лицо, начертанное на песке" (цитата из Мишеля Фуко).
Все это предлагалось смотреть параллельно с видео — финальными кадрами "Смерти в Венеции" Лукино Висконти. Разумеется, звучал соположенный им Малер. Если мало, еще один монитор воспроизводил старую военную хронику с соответствующей бодрой музыкой. Если недостаточно и этого — в наушниках играли "12 последних тактов", вагнеровский отрывок, ставший лейттемой висконтиевского же "Людвига". Судя по аннотациям, должно было все это вместе сообщить нечто элегическое об умирании культуры, смываемой бесстрастными водами. Вот откуда Людвиг Баварский, безумный король-вагнерианец, так уместно утонувший в озерных волнах. Людвига же Витгенштейна в проект, очевидно, вписал куратор Виталий Пацюков, в творчестве Владимира Мартынова усматривающий особую философичность.
Аудиовидеоперформанс представлял собой показ знаменитого документального фильма Годфри Реджио (Godfrey Reggio) "Koyaanisquatsi" (1983), который вместо оригинального саундтрека Филипа Гласса (Philip Glass) шел под музыку Владимира Мартынова, исполняемую автором на рояле. Если Гласс в 1998 году переработал свою киномузыку и выпустил на диске как самостоятельное произведение, то Мартынов, наоборот, свой неприкладной опус "Танцы Кали-Юги" (1995) переосмыслил как партию тапера. Как и оригинальная партитура американского коллеги, это минималистское сочинение. Такие вещи могут звучать столько времени, сколько желает исполнитель. Мартынов на этот раз играл "Танцы" 80 минут — столько, сколько идет фильм. Для его сочинения формат оказался убийственным: трескучие драматические фигуры, из которых составлен центральный раздел пьесы, просто не выдерживали такого количества повторений и превратились в назойливый шум.
Оба проекта, возможно, не стоили бы особого внимания, если бы Владимир Мартынов был просто художником и акционистом и за его синтетическими опытами, показанными в Петербурге, не стояло бы все, что он создал как композитор и музыкальный писатель. Уже два десятилетия Мартынов вдохновляется идеей конца авторской культуры, "смерти автора", и пропагандирует ее собственным "поставторским" творчеством: его сочинения маркируются как Opus posth (от posthumum). Теперь он говорит о конце человеческой культуры вообще. Для этого Мартынову и нужен фильм Годфри Реджио с его экологическим и пацифистским пафосом, благоговением перед вечной природой и внятной неприязнью к людям, машинам и, между прочим, небоскребам.
"Мы живем во власти ложной идеи многообразия, на самом же деле все лишь танцуем танцы Кали-Юги, и в конце нас ждет известно что",— предупредил перед сеансом Владимир Мартынов, и непохоже было, чтобы сам он этим особенно опечалился. Это и понятно. "Смерть автора" оказалась очень на пользу его девственно красивым, написанным как будто с чистого листа партитурам, которые трудно испортить даже апокалиптической меланхолии.
КИРА Ъ-ВЕРНИКОВА, Санкт-Петербург