В рамках только что завершившегося Берлинского кинофестиваля прошел фильм, который мог бы возбудить бурю драматических страстей. Однако эмоции, которые вызвала "Молитва за гетмана Мазепу" (Molitva za getmana Mazepu) Юрия Ильенко, быстро перешли в комический регистр.
Съевшая весь бюджет украинского кино за несколько лет, эта картина должна была представить миру во всей красе "украинскую идею". Особым предметом гордости служило то, что "Мазепу" взяли в официальную программу. Правда, вне конкурса, но Россию не удостоили и этого.
На просмотр сбежалась вся восточно-европейская журналистская братия. Первая сцена фильма не разочаровала. Приятно же посмотреть, как царь Петр Великий во хмелю с дегенеративно выпученными глазами ставит в позу прачки солдатика, сопровождая неприличие матерными воплями и рефреном: "Мазепой сделаю!" Происходит это безобразие на могиле всуе упомянутого Мазепы, который, законно возмутившись, проламывает гроб, показывает гневно-номенклатурное лицо Богдана Ступки (Bohdan Stupka) и хватает мерзкого насильника за горло.Общая концепция фильма: Мазепа — великий европейский гуманист, без которого и современной Европы-то бы не было. К тому же высокоморальный христианин, покровитель религии, наук и искусств. Петр — придурок, вырожденец и педераст, впрочем, таковы практически все москали. В качестве подстраховки создатели фильма привлекают Льва Толстого, преданного, как и Мазепа, анафеме продажными российскими церковниками. В буклете к фильму приводится разоблачительная цитата о Петре из Полного толстовского собрания сочинений 1936 года: позднее, надо полагать, мнение великого писателя было похоронено за семью печатями в угоду великодержавной политике.
Все это, разумеется, чрезвычайно интересно, однако буквально после первых двадцати минут картины (длящейся два с половиной часа) народ стал валом валить из зала. И то был отнюдь не политический афронт. Просто смотреть на претенциозное нагромождение перьев, масок, грубых париков и натюрмортов с искусственными лебедями было невмоготу. Особенно после надрывного плача Любы Кочубей, любвеобильность которой стала косвенной причиной разгрома гетманской столицы Батурин московской тиранией. Плывущие по реке Сейм обезображенные трупы мучеников должны представить страшную картину геноцида, но выглядят как парад ряженых.
Формально господин Ильенко (Yuri Illienko) отталкивается от традиций своего учителя Сергея Параджанова, создавшего удивительный поэтический мир, где в прекрасной эклектике смешались все пышные стили — от барокко до сюрреализма. При этом Параджанов был настоящим интернационалистом и экуменистом: славянские, армяно-грузинские и исламские элементы сплавлялись у него в удивительной гармонии. Ильенко лишь имитирует этот цветисто-театральный стиль, но он становится у него истеричным и вульгарным.
Буйство образной фантазии не может скрыть беспомощность режиссера как мыслителя. Она становится особенно очевидной в сексуальных сценах, которые введены как неуклюжие метафоры отношений Петра и Мазепы, России и Украины. Картину даже рассматривали на Teddy Bear Award — традиционно присуждаемый в Берлине приз лучшему гомосексуальному фильму. Но и ее Ильенко не заработал. В условиях свободы и незалежности дыхание режиссера, некогда слывшего одной из главных фигур украинской "поэтической школы", иссякло. А поэзия превратилась в китч, заставляющий вспомнить Джеффа Кунса (Jeff Kunce), Тинто Брасса (Tinto Brass), но гораздо чаще Бориса Бланка.
На обложке заготовленного для Берлина буклета к картине три слогана: "Know native! Feel native! Believe in native!" Слово native можно перевести как "родной, туземный, аборигенный", но можно и как "природный, естественный". С первым значением у авторов фильма все в порядке: свое, украинское, они знают и чувствуют — даже чересчур. Что касается естественности и здравого смысла, с ними дело обстоит куда хуже.
АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ