В Санкт-Петербург из Москвы переехала выставка "Клод Моне. Из музеев России, Западной Европы и США". Выставка большая (45 полотен), исключительная по составу (кроме картин из бывших собраний Щукина и Морозова и трофейных вещей, хранящихся в Эрмитаже, в ней приняли участие лучшие музеи мира — от музея Орсэ и лондонской Национальной галереи до музея Метрополитен и Художественного института в Чикаго) и очень ответственная: это первая в России ретроспектива Клода Моне.
Поверить в то, что мы никогда не видели персональной выставки Клода Моне (Claude Monet), трудно. Он из тех художников, чья тотальная узнаваемость вселяет в нас обманчивое ощущение исчерпывающего знакомства. Ежегодные же донесения с аукционного фронта, где за Моне дают лишь чуть меньше, чем за Ван Гога, систематически поддерживают в нас ощущение незыблемой ценности этого автора в музее и на рынке. Однако нынешняя выставка в Эрмитаже (а прежде — в Музее изобразительных искусств имени Пушкина) доказывает обратное. Такого (читай: подлинного, разнообразного, изощренного) Моне мы не знали. То есть вообще не очень-то его знали.
Вроде бы больше половины вещей на выставке — из наших музеев. Разделенные между Москвой и Петербургом, они составляют гордость своих музеев, но не раз уже соединялись вместе во славу так вовремя купивших их Щукина и Морозова и рассказывали историю особого, "русского", Моне — очень светлого, очень солнечного, очень буржуазного, очень читабельного наконец. Со скандалом открытые в середине 90-х трофейные полотна добавили в эту картину почти идиллического импрессионизма странные ноты. Чего стоит хотя бы "Сад" из собрания бременского Кунстхалле, одна из самых абстрактных картин XIX века. Или "Большая набережная в Гавре" и "Женщина, сидящая в саду" из собрания Отто Кребса, которые хоть и написаны в самый разгар импрессионизма, в середине 1870-х, но вполне могут послужить поводом к разговору об истоках фовизма. Изящная подборка вещей из зарубежных собраний ставит и другие акценты. Здесь появляются урбанизм Моне, его анимализм, его портреты, робкие опыты сезаннизма, поздний декоративизм... И все вместе — рассказ о художнике, которому в истории суждено было стать иконой импрессионизма и искусство которого порой не очень-то справедливо обречено быть прочитанным исключительно на этом языке.
Сам по себе Моне — довольно скучный персонаж. Любитель пленэрной живописи, света и солнца, изящных женщин в цветах, заядлый садовод, молчун. Рядом с ним Дега — маниакально-подозрительный истерик, Мане — транжира и скандалист, Ренуар — жизнерадостный домосед-подкаблучник. На долю Моне выпало все, что полагается по сюжету настоящему импрессионисту: бедность (полжизни он не знал, чем накормить семью и заплатить за дом), друзья (он мало с кем ссорился и остался верен всем, даже Сезанну, до конца), адюльтер (многие годы он прожил в одном доме с Алисой Ошеде, ее мужем и детьми), достаток (в 80-х он начал зарабатывать живописью и к концу жизни стал владельцем большого поместья) и слава. Удивительная стабильность его творчества (более чем 2 тыс. полотен более или менее ровного качества!) только завершает картину.
Другие импрессионисты были, может быть, талантливее — гениальность меряется отклонениями, аномальностью, как у Дега или Мане. Но именно в Моне проявилась та норма, которая позволила импрессионизму сделаться центральным явлением предмодернистского искусства. Он — формула идеального импрессиониста, почтенного французского буржуа, которому случайно выпало стать живописным революционером.