Патти Смит известна своим умением ловить момент — в песнях, стихах, фотографиях и воспоминаниях. Последним и посвящена ее новая книга «Поезд М», вышедшая на русском языке в издательстве Corpus и переводе Светланы Силаковой. “Ъ-Lifestyle” выбрал из нее главу под названием «Ее звали Сэнди» и предлагает отправляться в путешествие на этом поезде памяти.
Фото: Обложка книги Патти Смит «Поезд М». Издательство «Corpus»
Перед корейской кулинарией выставили на продажу тыквы. Хэллоуин. Я взяла там стакан кофе и постояла на улице, уставившись в небо. Где-то вдали назревала буря — я это костями чую. Свет уже приобрел серебристый оттенок, лился откуда-то невысоко над горизонтом, и мне вдруг захотелось съездить в Рокуэй, сделать несколько снимков моего дома. Пока я собиралась в путь, провидение привело моего друга Джема. Он время от времени захаживает ко мне без предупреждения, и я всегда радуюсь. Джем — он кинорежиссер — явился со своим 16-миллиметровым «болексом» и портативным штативом.
— Я тут снимал неподалеку, — сказал он. — Хочешь кофе?
— Кофе я только что пила, но… поедешь со мной на Рокуэй-Бич? Посмотришь мой дом и самый красивый променад Америки.
Джем ничего не имел против, я схватила свой «полароид», и мы отчалили. Вскочили в поезд «А», по дороге обменялись новостями — нырнули в пучину всеобщих невзгод. На «Брод Чэннел» сделали пересадку, поднялись по длинной железной лестнице надземки, дошли до моего дома. Чтобы войти, я не нуждалась в магических порталах — у меня был ключ, прицепленный к старой кроличьей лапке из ящика отцовского стола. «Ты мой», — прошептала я, отпирая дверь. Внутри я выдержала недолго — слишком уж много пыли, но я ликующе трещала о своих планах грядущей реконструкции, пока Джем снимал все на кинокамеру. Я тоже сделала несколько фото, и мы пошли на пляж.
Фото из книги Патти Смит «Поезд М»
Холодный свет над океаном стремительно тускнел. Я подошла к линии прибоя, постояла там вместе с несколькими чайками, которых, похоже, ничуть не сковывало мое присутствие. Джем установил штатив и, сгорбясь над камерой, начал снимать. Я сфотографировала Джема, потом, несколько раз — пустынный променад, а пока Джем упаковывал свою аппаратуру, посидела на скамейке. На обратном пути сообразила: я же оставила на скамейке свою фотокамеру. Но снимки были при мне, в кармане пальто. Это была не единственная моя фотокамера, но самая любимая, потому что гармошка у нее была синяя; эта камера никогда меня не подводила. В груди закололо, когда я вообразила ее на скамейке: одна-одинешенька, без кассет, не в силах зафиксировать момент, когда она оказывается в руках чужого человека.
Поезд замедлил ход перед станцией Джема, и мы распрощались. Будет шторм, сказал Джем в последний момент перед тем, как двери закрылись. Когда я вышла на «Западной Четвертой», небо уже почернело. Я зашла в «Мамунз», взяла фалафель навынос. Воздух стал какой-то тяжелый, я заметила, что дышу неглубоко. Пришла домой, насыпала кошкам сухого корма, включила «Место преступления: Майами», сделала звук потише и заснула прямо в пальто. Проснулась я поздно, с дурным предчувствием, с тревогой, велела себе выбросить их из головы. Уговаривала себя: просто шторм надвигается, только и всего. Но мое сердце знало: есть и другая причина, приближается особый сезон, время двойственных чувств. Пора удач для моих детей и веха, отмечающая уход Фреда. В ’Ino я сидела как на иголках. Поела бобового супа, едва притронулась к кофе. Спрашивала себя: а вдруг фотокамера, забытая на променаде, — дурное предзнаменование? Появилась идея туда вернуться, иррациональная надежда, что я найду фотокамеру там же, на скамейке. Это же устаревшая штуковина, в глазах большинства людей — грошовая. Решила вернуться в Рокуэй и пошла домой, торопясь увернуться от всплывающих передо мной образов — от последних дней Фреда. Кинула кое-что в рюкзак, снова зашла в кулинарию — за кукурузным маффином, который хотела съесть по дороге.
Людьми овладело какое-то неистовство. В кулинарии, где обычно все делалось с вальяжной медлительностью, была жуткая запарка: толпы покупателей запасались провизией, готовились к приближению бури, которая несколькими часами раньше ослабла, а затем усилилась до первой степени по шкале ураганов и теперь неслась прямо на нас. Я отстала от событий на несколько тактов, а теперь вдруг почувствовала себя в осаде. Готовился план на случай чрезвычайной ситуации на побережье, и мы все, стоя в кулинарии, слушали маленький коротковолновый приемник, водруженный на кассу. Самолеты остаются на земле, метро закрывается, массовая эвакуация из прибрежных районов уже началась. Сегодня на Рокуэй-Бич не попадешь, ни на Рокуэй-Бич, ни куда бы то ни было.
Дома я проверила запасы: кошачьего корма полно, есть спагетти, несколько банок сардин, арахисовое масло, вода в бутылках. Компьютер с заряженным аккумулятором, свечи, спички, несколько фонариков и врожденная самонадеянность, которую реальная жизнь рано или поздно проверит на прочность. К вечеру мэрия отключила нам газ и электричество. Ни света, ни тепла. Становилось все холоднее, и я, завернувшись в пуховое одеяло, уселась на кровати вместе со всеми тремя кошками. Кошки все знают наперед, подумала я, совсем как птицы в Ираке накануне операции «Шок и трепет» в первый день весны. Рассказывают, что воробьи и певчие птицы умолкли, и их молчание предвещало свист бомб.
С детства я всегда отличалась крайней чувствительностью к бурям. Обычно я могу почувствовать приближение и силу бури, исходя из того, как сильно у меня ноют руки и ноги. Самая могучая буря на моей памяти — ураган «Хейзл», накрывший Восточное побережье в 1954-м. Отец работал в ночную смену, а мать, сестра и брат сидели под кухонным столом, прижавшись друг к другу. Я лежала на кушетке, потому что у меня была мигрень. Мама страшно боялась бурь, но на меня они действовали возбуждающе: с началом бури у меня пропадало чувство дискомфорта, вытеснялось чем-то вроде эйфории. Но на сей раз я чувствовала, что буря не чета другим — столько электричества в воздухе, подташнивает, дышать трудно.
Фото из книги Патти Смит «Поезд М»
Гигантская полная луна вливала свой молочный свет в потолочное окно: казалось, это веревочная лестница протянулась по моему китайскому ковру до края одеяла. Все примолкло. Я читала при свете карманного фонарика, который отбрасывал бледную радугу на вещи, расставленные на книжном шкафу совсем рядом с кроватью. По потолочному окну колотил дождь. Мной овладел трепет, свойственный концу октября, многократно усиленный оттого, что луна росла, а в океане собрались на панихиду бури. Целый легион разных сил, приложенных к одной точке, словно бы стремился материализовать воспоминания до последней детали. Хэллоуин. День всех святых. День всех душ. День, когда Фред ушел от нас.
В Утро проказ мчаться по Детройту в ту же больницу, где родились наши дети, на «скорой» с Фредом в кузове. За полночь возвращаться в свой дом во время неистовой грозы. Фред родился не в больнице. Нет, он родился в грозу в доме своих деда и бабки в Западной Виргинии. Молнии рвали лиловое небо, и акушерка не смогла подоспеть вовремя, так что за появлением Фреда на свет надзирал дед, принял роды на кухне. Фред верил: если хоть раз попадет в больницу, обратно не выйдет. Такими необъяснимыми предчувствиями он был обязан своей индейской крови. Ливневый паводок, сильный ветер, канал вышел из берегов. Мы с Джексоном заложили мешками с песком дверь подвала, который уже заполнился водой, на подтопленных улицах тут и там валялись железные мусорные баки и искалеченные велосипеды. В завывании ветра отчетливо ощущалось: это же Фред борется за жизнь. От нашего дуба отломился массивный сук и рухнул на дорожку, и это была весть от него, моего мужчины, никогда не повышавшего голос. На Хэллоуин неунывающие дети в дождевиках поверх маскарадных костюмов бегали по мокрому черному асфальту, размахивая мешками сладостей. Наша маленькая дочь так и легла спать в костюме, чтобы папа, когда вернется, его увидел. Выключаю фонарик, просто сижу, слушаю гнусавые фальцеты ветров, яростную барабанную дробь дождя. Энергия бури вытряхнула наружу все воспоминания о тех днях, о том, как я шла сквозь черную осень. Я почувствовала, что Фред близко — близко как никогда. Почувствовала, как он негодует и досадует на то, что его вырывают из мира. Потолочное окно сильно протекало. Да уж, пришло время, когда все дает течь. Я встала в темноте, переложила книги, подставила ведро под окно. Луна укрылась за тучами, но я ее чуяла: увесистая, полная луна тянула к себе приливы и сплетала воедино могучие силы природы, которые вскоре превратили наше побережье в кривую карикатуру на него.
Буря звалась «Сэнди». Я почуяла, как она приближается, но никоим образом не сумела бы предсказать ее ужасающую мощь и страшные разрушения, которые она оставляла за собой. В первые дни после бури я все равно ходила в ’Ino, прекрасно зная, что это кафе, как и весь наш квадрант города, прекратило работу. Ни газа, ни электричества, а значит, нет и кофе, но я не хотела изменять своей успокоительной привычке. В День всех святых я вспомнила: «Сегодня день рождения Альфреда Вегенера». Попыталась уделить ему толику своих мыслей, но всем сердцем переживала за Рокуэй. До меня добирались обрывочные новости. Променада не существует. Кафе Зака не существует. Линия надземки искалечена, ее горемычные кишки разорваны в клочья — тысячи облепленных солью проводов, растерзанные внутренние органы транспорта. Автомобильные дороги закрыты на неопределенный срок. Энергия отключена: ни газа, ни электричества. В ноябре ветра сильные. Сотни домов сгорели дотла, тысячи затоплены. Но мой домик, построенный сто лет назад, осмеянный риелторами, забракованный инспекторами, отвергнутый страховщиками, — по-видимому, он устоял. Мой Аламо сильно потрепан, но пережил первую великую бурю XXI века.