Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
В берлинском театре Шаубюне Михаэль Тальхаймер поставил спектакль, в котором архаика, история и современная художественная среда соединяются в рассказ о военачальнике, оставшемся без веры, царя и отечества одновременно.
У театра обновился интерес к войне. Еще лет пять назад война на сцене была, можно сказать, в основном экзистенциальная: синоним жизни, метафора борьбы за существование. Отчего, например, представители враждующих кланов чаще всего в спектаклях выглядели принципиально одинаково — что тот, как говорится, солдат, что этот. Сегодня театр военных действий все чаще приобретает конкретные очертания.
"Валленштейн" Михаэля Тальхаймера поставлен о Тридцатилетней войне, а не о войне как таковой и не о войне как экзистенции. И дело не в (отсутствующей) костюмной достоверности, а в совокупности обстоятельств и колорите подробностей. История полководца Валленштейна у Тальхаймера — это история полевого командира, который гибнет от того, что линия религиозного водораздела, линия фронта, границы отечества и собственная линия судьбы в один момент совсем перестают совпадать. Без хотя бы относительного знания расстановки исторических сил за происходящим тут не уследишь (режиссер в данном случае на свою публику, кстати, не полагается: шведы у него малюют на себе жовто-блакитные полосы, франконцы — красно-белые).
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
Но история эпична, а спектакль между тем вполне камерный. Вернее, клеточный. Загнанный в пространство, которое под стать не исторической пьесе, а какому-нибудь перформансу Марины Абрамович. Пол, стены и потолок расчерчены на световые квадраты, которые создают "самоигральные" светографические эффекты — диагонали и прорехи контрастной караваджевской видимости в тумане и мраке (сценограф — Олаф Альтман). С потолка свисает половина лошадиной туши с разлохмаченными жилами, не то провиант, не то арт-объект. В самом начале в дыму, слоями заползающем на сцену и в зал, одновременно бродят и зрители в поисках своих мест, и скудно задрапированные грязными тряпками создания на подмостках, время от времени прикладывающиеся к этой самой полулошади.
Когда все рассядутся, а люди в тряпках, не покидая сцену, переоденутся в своих персонажей, пространство современного перформанса окажется подмостками классической драмы, сконцентрированной вокруг одного героя. Инго Хюльземан декламирует своего Валленштейна в лучших традициях актерско-режиссерского театра, но зрители и читатели политических новостей поймут его ничуть не хуже, чем знатоки Шиллера. Тяжеловесная, мрачная фигура во внушительном обтрепанном мундире, увешанном регалиями, представительствует на сцене от лица всех живых и мертвых полевых командиров — от бригадного генерала Бонапарте до сегодняшних разномастных наполеонов, воюющих за свои реальные и воображаемые отечества между Кабулом и Пальмирой. На протяжении трех часов Валленштейн доминирует на сцене — даже тогда, когда неподвижно и беззвучно сидит в кресле. Затевает собственные интриги, реагирует на чужие, рвет старые привязанности, заводит новых союзников, пытается сохранить любовь и преданность близких, расстается с иллюзиями — и при этом терпит одно поражение за другим. Поражения столь же неотвратимые, сколь и бессмысленные. Спектакль Тальхаймера и роль Хюльземана — про бессмысленный и неотвратимый перелом личной судьбы внутри всеобщей истории. Про то, что, кем бы ты ни был и за что бы ни боролся, однажды нечто (судьба, политическая реальность, историческая закономерность, высшее божество, мироздание) перестает тебя поддерживать. И с этой минуты любое правильное решение идет тебе во вред. Впрочем, и неправильное тоже. Астролог Валленштейна ссылается на скверные аспекты Марса, бывший друг, ныне противник Пикколомини говорит о "проклятьи злого дела" — на самом деле и то и другое лишь разные слова для одного и того же. Время и судьба развернулись куда-то, где Валленштейна больше нет, а он здесь, перед нами, на сцене, в той точке истории, которая еще недавно была центром, а теперь стремительно обращается в ничто. Режиссера Тальхаймера не интересуют причины: его спектакль не ответ на вопрос, а констатация, подробное описание промежутка времени между тем, как колесо начинает разворачиваться, и тем, как протагонист исчезает в небытии, повисая на обрубке лошадиного крупа, единственном материальном напоминании и о победах, и о поражениях.
Фото: Katrin Ribbe / Schaubuehne am Lehniner Platz
В "Валленштейне" Шиллер, как, возможно, нигде больше, гений-вундеркинд — и, по совокупности обоих свойств, огромная проблема для любого театра. Как вундеркинд, он не знает меры и не умеет остановиться. Как гений, он не знает неудач, даже звенящие подозрительно пустым пафосом строки вплетаются в общую ткань, занимая в ней обязательное место.
Шиллеровский Валленштейн бессмертен и бесконечен — герой истории на двадцать с лишним тысяч строк. В первой части трилогии протагонист даже не успевает появиться на сцене. Валленштейн в Шаубюне безгранично меланхоличен в сознании того, что он не только смертен, но и практически уже мертв — скончавшаяся звезда, которая еще долго будет светить на небосклоне. Тальхаймер сокращает текст раз в пять, но сохраняет ощущение длительности: он просто убирает антракт. Три часа без паузы — в современных театральных обстоятельствах так и выглядит хорошо темперированная бесконечность.
Schaubuehne am Lehniner Platz, Берлин
10, 11 и 12 июня, 19.00