В ГМИИ имени Пушкина открылась выставка "В сторону Пруста. Клод Моне". Она приурочена к началу "Декабрьских вечеров Святослава Рихтера" — фестивалю, который в этом году тоже называется "В сторону Пруста", и посвящены французской музыке рубежа XIX-XX веков.
Первое впечатление, которое получаешь от этой выставки и которое потом не оставляет тебя все время,— некоторое недоумение: почему, собственно, музей Пушкина двинулся в направлении Пруста и какое утраченное время намерен воскресить? Советская интеллигенция любила Запад вообще, и в эпоху оттепели объект влюбленности конкретизировался в виде импрессионизма, но с тех пор она побывала счастливой с ар-нуво, символизмом, авангардом, современным искусством, очень постарела, а по мнению некоторых, даже и умерла.
Посему высокое светлое чувство к Клоду Моне, Прусту, Дебюсси отыскивается в памяти с известным трудом, как старые открытки от когда-то любимой женщины, когда точно знаешь, что они были, но, натыкаясь на них в глубине третьего ящика письменного стола, некоторое время удивленно вертишь их в руках, не совсем понимая, к чему бы эта находка. Как и должно быть в таких случаях, объяснения приходят неубедительные, но в целом приятные. Прусту, скажем, в этом году исполнилось 130 лет. У него есть образ художника Эльстира, прототипом которого считают Клода Моне. Правда, профессор Валерий Турчин в статье к каталогу показал, что для такого сопоставления нет оснований, чем с галантностью по-настоящему ученого человека подорвал всю программу выставки. Но кто-то там все равно на кого-то похож. Что-то было, роман не роман, какое-то милое недоразумение. Приятно вспомнить.
Импрессионизм Клода Моне, впрочем, выйдя из роли героя-любовника, не исчез из жизни, но благородно отошел в тень музеев и там спокойно провисел те 40 лет, пока интеллигенция увлекалась иными направлениями. Что немного усиливает недоумение от выставки: почти все полотна Клода Моне, которые развешаны теперь на лестнице музея Пушкина и в его Белом зале, и так постоянно висели частично в его экспозиции, частично в экспозиции Эрмитажа. Лестница музея — одно из самых торжественных музейных пространств в России, но, к несчастью, отличается ужасным освещением, что для импрессионизма очень чувствительно. Так что, рассматривая знакомые вещи Моне, не можешь отделаться от подспудного желания мысленно перевесить их на законные места в соседних залах, где они не будут так раздражающе-неопрятно бликовать. Те же шесть картин, которые привезены из различных зарубежных музеев — из Америки, Франции и Швейцарии,— настолько безнадежно проигрывают нашим работам, что кажется, будто выставка специально задумана для демонстрации неоспоримого превосходства коллекционеров Щукина и Морозова.
Когда Ирина Антонова, директор ГМИИ, сообщила, что только за две американские картины выплачена страховка в размере $25 тыс. (спонсором выставки выступили Альфа-банк и фирма Mercury), непонимание достигло того порога, когда ты уже ясно понимаешь, что перед тобой люди с совсем иными ценностями, правилами поведения, мотивациями, и даже интересно, как они устроены. Здесь и таилась разгадка.
Русское дворянство так долго говорило по-французски, что французским названиям в русской речи присуще аристократическое звучание. Когда на пресс-конференции Ирина Антонова начала перечислять места пейзажей Моне — Бордигерра, Живерни, Монтгерон, возникло ясное ощущение великосветского салона. К этому как-то естественно добавилось аристократическое окружение Пруста — граф де Монтескью-Фезанзак, госпожа Бизе, вдова композитора, и так далее. Имена художников как-то органично вплетались в имена графов, и стало ясно, что соединение Пруста и Клода Моне — не художественный прием, а порождение самой жизни, где художники и аристократы всегда вместе. От истории госпожа Антонова незаметно перешла к современности и, рассказав, как Пруст любил Вермеера, поделилась своим переживанием: когда к ней в музей заходила голландская королева Беатрикс, они специально обсуждали, нельзя ли привезти на эту выставку Вермеера;, увы, это не удалось, несмотря на усилия и Альфа-банка, и Mercury. Нельзя было не ощутить, что все они — и Пруст, и Моне, и де Монтескью-Фезанзак, и королева Беатрикс, и Ирина Александровна, и Альфа-банк, и Mercury — люди одного круга, и то, что их логика не всегда и не всем понятна, естественно.
И даже странно вспомнить, как неправильно любили Моне 30 лет назад. Тогда рисовании пейзажей и городских сцен виделся какой-то демократизм и бегство от дворцов к хижинам. К тому же тут как-то подворачивалась франко-прусская война, близкая борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, и Парижская коммуна, прародительница политбюро. Так что директорам музеев приходилось тогда говорить про него нечто весьма далекое от аристократизма, Моне сопоставлялся скорее не с Прустом, а с Золя, а наиболее естественным музыкальным сопровождением для него казался не Дебюсси, а "Марсельеза". Так что аллюзии на Пруста в данном контексте уместны, хотя и не совсем точны по словам. Нужно было назвать фестиваль не "В сторону Пруста", а "В исправлении утраченного времени", имея в виду 60-е годы, когда инициаторы выставки и герои "Декабрьских вечеров" были молоды и по первому разу влюблены в импрессионизм. Тем более что исправление утраченного времени — традиционный российский жанр.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН