Александр Маркин «Дневник 2011-2015»
Александр Маркин стал писать свой дневник в "Живом журнале" в начале 2000-х. Филолог, специалист по готическому роману, переводчик немецкой модернистской литературы, живущий в Цюрихе и наездами бывающий в ненавистной Москве, собиратель газетных ужасов, эстет, сноб, мизантроп и безмерный циник, мечтающий о карьере в порно, Маркин писал от лица человека, который вроде бы хочет никому не нравиться. И тем не менее, после выхода десять лет назад первой книги его дневников, у него появился пусть не очень большой, но видимый круг поклонников, выходящих за пределы компании или определенной субкультуры. Они стали важным литературным событием.
Это уже третий том, однако читать их можно в любом порядке и без связи друг с другом. Эта книга — самая художественная, структурированная и одновременно наиболее эфемерная, беззащитная из трех. Попытки собрать обрывки впечатлений и чувств в надежный образ говорящего тут на грани краха. Материал почти рассыпается, держится последним слабым усилием, и в этой хрупкости есть особенная красота.
Из чего, собственно, состоят дневники? Максимально, почти до бездушности откровенные отчеты о личной жизни — самовлюбленных любовниках, умирающем отце, стареющей матери. Культурные наблюдения, носящие предельно частный, бесполезный характер — и с трудом отделимые от болезненных психоаналитических рефлексий. Выписки из новостей — в основном разная жуть: свидетельства идиотских смертей, катастроф, проявлений чудовищного лицемерия — мир лежит во зле, и смерть ежеминутно предъявляет на него законные права. Свидетельства эти в той же степени свидетельствуют против собирающего — обнажают его бессильное, озлобленное наслаждение. Он и не скрывается.
Читатель Маркина оказывается в разоблачительном положении вуайера, смотрящего на вуайера. Это неприятно. Он спрашивает себя: зачем мне этот автопортрет несимпатичного человека, который презирает меня вкупе со всем миром? Однако почему-то создаваемый Маркиным образ болезненно отзывается. Повествователь маркинских дневников изо всех сил хочет быть другим, вызывающим, странным. Это романтическая позиция. Он строит свой хрустальный замок из пошлости и мерзости, отбросов, оказывающихся последним прибежищем особенного, потому что никому не нужны. И терпит показательный крах.
Его дневник предельной частности становится портретом каждого — в отчаянном и смешном желании бежать от банального мира к чему-то иному. Маркинский дневник похож на фильм Вуди Аллена, в котором неприятный невротик неловко флиртует с красавицей и, наконец, получает ее в свое распоряжение — недолгое и бессмысленное. Кто эта красавица — понятно. В новом томе "Дневников" смерть получает визуальное воплощение. Это медведь, свирепое и довольно беззащитное животное, как пишет сам Маркин — "хтонический двойник русской души". Под конец книги рассказчик сольется с медведем в недолгом бредовом экстазе. И, как водится, останется неудовлетворен.
Бегство в смерть из тотальной бредовости жизни останется недоступной роскошью из книжек. Но ведение литературного дневника дает хотя бы возможность встать в стартовую позицию. Эта позиция узнается. Интеллектуал-невротик, обороняющийся цинизмом против всепроникающего лицемерия, превращающий шокирующую откровенность в защитную маску, которая — да — совершенно не защищает. По сути, Маркин — "лишний человек" классической русской литературы, притягательный в своей неприятности, неуместный, обиженный, бессильный. Символизирующий крах романтической позы, но стоящий памятником этому краху. Памятник этот сделан из мусора, но, как всегда в русских романах, он все равно — самое благородное в окружающем ландшафте.
Kolonna Publications
Роберт Дарнтон «Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века»
В центре внимания новой книги известного американского историка Роберта Дарнтона — вроде бы не самый значительный эпизод французской истории XVIII века. В 1749 году Людовик XV совершил очередную перестановку в правительстве: отставил и сослал графа де Морепа, интриговавшего против знаменитой фаворитки короля, маркизы де Помпадур. По Парижу стало ходить сатирическое стихотворение об этой эскападе. Это было обычным делом: скабрезные стихи и песни, высмеивающие короля, политику его министров и поведение фавориток, возникали сотнями. Они передавались из уст в уста, заполняли город, становились политическим инструментов и средством интриг, создавали сеть коммуникаций, пронизывающую все общество: от завсегдатаев бедняцких кабаков до версальских придворных. Однако это стихотворение вызвало непривычное беспокойство двора. Парижская полиция принялась искать автора, посадила в Бастилию 14 интеллектуалов — юристов, монахов, ученых — и ничего по сути не добилась. Дело замяли и забыли. Дарнтон идет по следу полиции и разворачивает "дело четырнадцати" на манер детективной повести. Однако его цель — не найти настоящего "преступника", а разобраться, что, собственно, произошло, как комические стихи превратились в государственную угрозу. Настоящий сюжет "Поэзии и полиции" — возникновение такой вещи, как общественное мнение. Его главным медиумом оказываются не авторитетные высказывания в печати, а эфемерные, лишенные автора, постоянно мутирующие устные тексты. Дарнтон намекает: эта вроде бы архаичная ситуация не так уж отличается от нашего века социальных сетей. Интернет-измерение для его исследования важно еще одним нюансом: на сайте книги можно послушать записи сатирических песен XVIII века в исполнении французской певицы кабаре Элен Делаво, сделанные ей специально по просьбе историка.
Новое литературное обозрение