Михаил Фроман
«Две повести»
Вольф Эрлих «Собрание стихов»
Составленные поклонником раннесоветских редкостей писателем Евгением Коганом и одинаково оформленные, две эти книги представляют собой очевидную двойчатку. Имена Михаила Фромана и Вольфа Эрлиха более или менее знакомы всем, кто когда-либо увлекался советской культурой 1920-х. Оба они — из задумчивых юношей с групповых фотографий Моисея Наппельбаума, персонажи веселой и страшноватой послереволюционной кутерьмы литературного Ленинграда, адресаты посвящений, чьи-то друзья, чьи-то женихи и чьи-то предатели. Что они собственно писали, постепенно забылось. И эти книжки (на обложках — как раз наппельбаумовские портреты) кажутся частью скорее не возвращения утраченных шедевров, а именно сентиментального собирания крупиц прошлого. Затея их переиздания выросла из книги Когана о писательском доме на улице Рубинштейна (известном под названием "Слеза социализма"), где обитали оба героя.
Муж Иды Наппельбаум, дочери фотографа, поэтессы и известной мемуаристки, Михаил Фроман в основном промышлял, как и многие ленинградские интеллигенты-попутчики, переводами и детскими книжками. Свои единственные повести "Конец Чичикова" и "Жизнь милой Ольги" он опубликовал на рубеже 1930-х. И, в общем-то, понятно, почему эта приятная, по-своему очаровательная проза сразу же забылась. Биографии героев обоих текстов связаны с железной дорогой, время действия — самое начало советской власти, но в них нет ничего от жара и нерва Платонова или даже какого-нибудь Вс. Иванова. Драмы строителей нового мира Фроман разворачивает с элегической неспешностью, легкой импрессионистской печалью, как будто катастрофический фон истории — где-то в неясной дымке, и речь идет о хрупких судьбах чеховских интеллигентов. Собственно, неуместность этой прозы, неадекватность повестей Фромана своему времени и есть их самое интересное и ценное качество.
В нежном стихотворении, посвященном другу, Вольф Эрлих характеризует их с Фроманом совместный досуг как "меланхолические бредни". Сам он остался в истории литературы чуть крепче. Благодаря сначала близкому приятельству с Есениным и с Тихоновым, затем — активному участию в писательских делах конца 1930-х (причем с обеих сторон). Как автор он был в какой-то степени противоположностью аутичного Фромана. Эрлих будто бы пытался попробовать весь спектр возможных жанров и ролей, которые давала позиция молодого, культурного, крепко ангажированного и в то же время чуть строптивого поэта начала сталинской эпохи (включая немного курьезную, написанную четырехстопным ямбом поэму о Софье Перовской). Нигде он не достигал особенных высот, но почти всегда пользовался чужими стилями, приемами и, в общем, мыслями с чуть отстраненным дендизмом:
"Турксиб. Изобретают комсомольцы / Быстрейший способ проложить дорогу. / Москва. Изобретает архитектор / Зеленый город — прочный и счастливый. / Берлин. Изобретает безработный / Легчайший способ смерти. Он берет / Простую проволоку (метра три), / Навязывает груз. Теперь осталось / Его закинуть на трамвайный провод — / И дело в шляпе. Создано на ять. / Ты факт берешь, чтоб взвесить и понять, / И тотчас он становится партийным".
Издатель Водолей
Михайль Семенко и украинский панфутуризм
Огромный, замечательно красивый том, посвященный еще одному практически забытому персонажу. Михайль Семенко — поэт, художник, издатель, прожектер, теоретик и вождь движения панфутуризма, самопровозглашенный конкурент Маяковского, карнавальный марксист ("панфутуризм — ленинизм искусства") и — по крайней мере, по собственным представлениям,— лидер украинского авангарда, двадцать с лишним лет пытавшийся изо всех сил превратить Киев в столицу искусства будущего. Разумеется, до 1937 года, когда Семенко был обвинен в контрреволюционной деятельности, расстрелян и практически вычеркнут из официальной истории культуры. Это — первое русскоязычное издание с тех пор. Дух грандиозной мюнхгаузенской аферы окружает эту фигуру спустя столетие. Даже сам вполне академичный том, составленный филологами Анной Белой и Андреем Россомахиным, все время кажется каверзой, почти мистификацией. Помимо сопроводительных статей и подробных библиографий, тут факсимильные издания семенковских типографских эскапад, переводы его избранной лирики, репродукции картин и обложек, воспоминания ошарашенных современников. Но основное содержание тома — манифесты. Их предводитель панфутуризма превратил в отдельное, может быть, самое важное свое искусство: "Мы заняли последнюю станцию — и заняли СЕМАФОР БУДУЩЕГО", "И побили камнями футуристов. Но теперь они сами побиты. Удар был нанесен прямо в живот, и тот, кто попал в живот,— наш друг", ""Катафалк искусства" действует в Киеве. И разнесется весть о нас на целый мир. Из столиц мира потянутся траурные обозы. Да здравствует ликвидация искусства". И так далее. Чтобы в полной мере очароваться этой ярмаркой провозвестий, надо быть немного авангард-фетишистом. Однако стихи Семенко, хотя и действуют примерно в том же эстетическом пространстве, кажутся гораздо менее амбициозными, но оттого более трогательными: "Серая пара влекомая переменами / празднично шла по базару между лотков. / Пролезла между толпой и пыльными стенами / временами тревожась — не видать ли грозовых облаков. / Улицу перебежав обособилась на бульварной лавочке / оформилась теплым пятном под шепчущим кленом. / Сергей Степанович про драму в 5 частях рассказывал Талочке / и осторожно игрался в сумерках на голой шее шнурком медальона".
Издатель Европейский университет в Санкт-Петербурге