В Москве завершился Международный фестиваль музыки Софьи Губайдулиной. Международность его заключалась в попытке его многочисленных официальных устроителей выдать желаемое за действительное — закрепить за Софьей Губайдулиной статус живого классика.
Фестиваль открывался в Казани, где шел всего три дня, чередуя концерты в местном Зур концерт залы с консерваторским семинаром, шоу детской музыкальной школы и торжественной церемонией открытия Международного центра современной музыки им. Софьи Губайдулиной. Как человеку, не понаслышке знакомому с республиканскими нравами, Губайдулиной, наверное, приятно было оценить начальный размах торжеств с участием правительства Татарии, местного Союза композиторов и прочих организаций вплоть до хора и оркестра Мариинского театра с Валерием Гергиевым. А что уж говорить о публике, пусть даже и абсолютно неискушенной в теме современной музыки и тем более в творчестве Губайдулиной! Для нее это был праздник презентации национального гения.
Подозреваю, главное, чем поразила своих земляков Губайдулина,— это татарским воплощением американской мечты. Модель проста: надо сперва пожить в Казани, затем переехать в Москву, добиться международного признания и окончательно закрепиться на Западе. С Губайдулиной все так и случилось. Ее долгие простои, профессиональная невостребованность, наконец, конфликты с официальной музвластью, разумеется, не в счет. В счет — что в конце концов она победила.Победила даже не музыкой, а успешной реализацией расхожей татарской прибаутки: мол, настоящий татарин не тот, кто сдавал Казань Грозному, а тот, кто сам взял Москву, значит, завоевал мир. В рамках нынешнего губайдулинского фестиваля после трех дней Казани стали воевать Москву. Завоевывали аж целых девять дней.
Из них главными, пожалуй, были только первые два, когда в мариинском исполнении прозвучали губайдулинские "Страсти по Иоанну", а на следующий день композитора поздравили с 70-летием в зале церковных соборов храма Христа Спасителя. Далее один концерт сорвался из-за болезни японской исполнительницы, а следующие мероприятия просто доращивали фестивальный формат до требуемого метража.
Так называемый концерт-сюрприз в Малом зале консерватории строился по принятому ныне в Европе образцу "концерта-подношения": звучали сочинения, посвященные Губайдулиной. О серьезности дарительских намерений говорить трудно. Борис Тищенко, например, предпослал двум своим опусам игривое письмецо: "Милой Сонечке! Прими мои безделушки". При этом в одной "безделушке", исполненной Марком Пекарским, звуковая материя просто-таки распадается на глазах. А в другой (для ксилофона, виброфона и фортепиано) с редкой прямолинейностью утверждается минорный аккорд. Только и подумаешь: ничего себе подарочек!
А еще были мучительная для виолончели соло "Сага" Дмитрия Смирнова и гораздо более крепкий опус Виктора Суслина "Ton-H" ("Тон-Ха"), сыгранный как бы случайно здесь оказавшимся вдохновителем губайдулинского фестиваля Владимиром Тонхой. Композитор Суслин вообще оказался единственным, кто хоть как-то отрефлексировал близкую Губайдулиной тему становления звука из хаоса, мира — из его обломков, а мирозданческой цельности — из суммы обрывочных представлений о религиях, философиях и прочих знаниях, нанизанных на стержень всеспасительной женской интуиции.
При всей сумме почтения и внимания, оказываемых сейчас музыкальным миром Софье Губайдулиной, нельзя не признать, что роль живого классика — не вполне ее роль. Западная критика, реагирующая на протяженность, скажем, регулярных парижских месячников Губайдулиной или, к примеру, ее прошлогоднего монографического фестиваля в Стокгольме, не в состоянии уловить, что в конечном итоге имеет дело всего лишь с панорамой вечно меняющего плюсы на минусы женского взгляда.
Губайдулина начинала стопроцентной авангардисткой. Сейчас она уверяет, что в "самом понятии авангарда ей чудится нечто милитаристское, вынуждающее к определенному положению в определенном ряду, а ей, как творцу, стоять в любом ряду неприятно". Про свои сочинения она говорит, что "считает их религиозными", но позволяет себе при этом крайне вольную трактовку Нового завета (в частности, Евангелия от Иоанна), лишенного ею главной идеи — идеи присутствия Святого Духа (вместо этого — Апокалипсис). Ее внешнее поведение — по-прежнему сочетание скромности, такта и точности со способностью находиться вне прозаической власти времени. Творческое же педалирует провидчество и внутреннюю расположенность к предугадыванию страшных событий вроде сентябрьской американской трагедии.
От новатора 60-х в Губайдулиной осталось разве что понимание идеи искусства как духовного акта. Но с тех пор в ее музыке, как в доме Облонских, все смешалось. На смену долгим раздумьям приходит эффектный пафос проповедницы Апокалипсиса. Так, по капле выжимая из себя мудреца, Софья Губайдулина стала неофитом. Стоит ли говорить, сколько потеряла от этого ее музыка, которой, кстати говоря, с каждым годом все меньше и меньше.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ