"Я рос и развивался со своим временем"

22 января в Третьяковской галерее открылась персональная выставка народного художника СССР Таира Салахова "Солнце в зените". Обозреватель "Огонька" поговорила с мастером

— Вас можно поздравить с большой выставкой в Третьяковке?

— Так получилось, что за последние 5-6 лет прошло немало моих персональных выставок: в Баку, Париже, Москве (моя дочь Айдан Салахова была куратором выставки в фонде "Екатерина"). Что касается Третьяковской галереи, то там, насколько я знаю, есть идея показать знаменитых "шестидесятников": Гелия Коржева, Евсея Моисеенко, Андрея Васнецова. И начали с меня. Я им благодарен: проработав 20 лет первым секретарем Союза художников СССР и сделав бессчетное количество выставок, и сборных, и персональных (но не своих), я представляю все сложности организации и рад, что с меня эти заботы сняли. Куратор Ольга Полянская и директор Третьяковской галереи Зельфира Трегулова — профессионалы, я им доверяю.

— Вас считают основоположником "сурового стиля", картины "Нефтяник", "Портрет Кара-Караева", "Женщины Апшерона" хрестоматийно известны. А вам самому какие ваши произведения дороги?

— Мне дороги все мои работы, но иногда жаль, что некоторые из них не так широко известны, как, например, сценография к балету "Тысяча и одна ночь". Музыку написал композитор Фикрет Амиров на либретто Максуда и Рустама Ибрагимбековых, а в Москве поставил худрук "Кремлевского балета" Андрей Петров. Не так давно его труппа была на гастролях в Китае, и там балет принимали очень тепло.

— Вы известный портретист. А какие из ваших портретов, по-вашему, недооценены?

— Практически все они были оценены не сразу. Даже Кара-Караев (портрет композитора Кара-Караева 1960 года, одна из самых известных работ Таира Салахова.— "О"), показанный впервые в Баку, не произвел впечатления, хотя через два года я получил за него медаль Академии художеств, а позже и Государственную премию. Удивительные превращения произошли с портретом Дмитрия Шостаковича. Вообще-то, есть всего три портрета Шостаковича, но я говорю о том, который находится в Третьяковской галерее. Я написал его в 1976 году. Познакомились мы почти случайно. У меня был друг-журналист, музыкальный критик, работавший в "Правде". Тоже, как и я, из Баку. Однажды мы встретились с ним на улице, он шел к Шостаковичу и уговорил меня присоединиться. Дмитрий Дмитриевич уже слышал обо мне, композитор Кара-Караев был его учеником, и мы договорились сделать портрет. Где-то полгода я ждал, когда у Шостаковича найдется время и силы для позирования, он очень ответственно к этому отнесся. Но уже завершенную работу публика не восприняла. Один человек из ЦК, сказал: "Я не хотел бы видеть Шостаковича таким".

Работу купила Третьяковская галерея, потом там начался ремонт, и долгое время портрет находился в запасниках, пока в 1996 году Ирина Антонова не устроила "Декабрьские вечера" в честь 90-летия Шостаковича. Этот портрет был на обложке каталога, он висела в центре зала. Я не сразу его узнал. В каталоге написали много приятных слов, что на портрете "человек, несущий на себе весь груз XX века". Что-то с искусством происходит, со временем оно дополнительные смыслы приобретает.

— А за какой фронт работ вы отвечали в качестве первого секретаря Союза художников СССР?

— За связи с зарубежными странами.

— Завидная должность в застойное время...

— Ну да, если учесть, что в эпоху холодной войны связей было немного и ограничивались они в основном социалистическими странами. Но мне сложно разделить иронию, прозвучавшую в вашей реплике. Секретарями Союза художников были достойные люди: Александр Дейнека, Юрий Пименов. Они немало делали для развития искусства... Может быть, вы помните, как в конце 1980-х — начале 1990-х в Москве одна за другой прошли выставки западных художников — Гюнтера Юккера, Роберта Раушенберга, Жака Тэнгли, Джорджо Моранди, Гилберта и Джорджа и многих других...

— Не только помню, я вспоминаю их с восторгом. Это был парад планет. Мы по молодости думали, что так будет всегда: пал железный занавес, сейчас у нас каждый месяц будут показывать западных художников первой величины. Это сейчас понятно, что любая такая выставка требует большого бюджета и даже государственные музеи не могут их проводить с такой частотой, с какой они случались 25 лет назад.

— Те выставки проходили под эгидой Союза художников СССР и во многом были моей личной инициативой. Начал я их готовить в 1982 году. Конечно, я делал их не единолично, приходилось утверждать план и выбивать деньги, но надо было еще самому шевелиться, убеждать-доказывать, причем и здесь, в Москве, и на Западе. Со многими западными художниками я потом поддерживал отношения десятилетиями. Роберт Раушенберг (1925-2008, американский художник, представитель абстрактного экспрессионизма, а затем концептуального искусства и поп-арта.— "О") стал моим личным другом. Он позвал меня на свою выставку в Берлин, и я очутился в городе в момент падения Берлинской стены. Есть даже фотография: через разлом в этой стене я перехожу из Восточного Берлина в Западный.

Незадолго до смерти Раушенберга мне вдруг звонит моя дочь Айдан: "Папа, я в Майами, рядом со мной Роберт, он болен, у него мало сил, но он спрашивает, как ты" — и передает ему трубку. Я не очень хорошо говорю по-английски, Раушенберг совсем не говорит по-русски, но мы минут 15 на ломаном эсперанто признавались друг другу любви. Он знал, что уходит, я сказал, что он всегда в наших сердцах, а он — что ни о чем не жалеет.

Я храню письмо еще одного великого художника — Фрэнсиса Бэкона. Вроде бы всемирная величина, но видели бы вы это письмо. "Уважаемый господин Салахов! Спасибо вам за возможность показать мои работы в Москве. Посмотрите, пожалуйста, все, что я отобрал для выставки. Буду рад, если вам что-нибудь понравится". Он не смог приехать на открытие, неважно себя чувствовал, но мы потом встретились в Лондоне. Несмотря на громкую славу, он был скромным человеком.

— Будучи внутри не просто Союза художников, а внутри его руководящего ядра, вы прониклись идеями западного модернизма?

— Для меня этот процесс был естественным. Я рос и развивался со своим временем. Знаете, чем был хорош Советский Союз? Была большая страна и большая, общая для нас всех культура. На какой бы "окраине у моря", по Бродскому, ты ни рос (я вырос в Баку, мои друзья по Союзу художников — кто в Вильнюсе, кто во Владивостоке), мы все знали, что есть Третьяковская галерея, а в ней — Репин и Суриков, а в Эрмитаже — Тициан и Рембрандт. Нас воспитывали на первоклассном искусстве. А если с детства привит вкус, если сам занимаешься живописью, то оценить поп-арт или того же Бэкона не так уж и сложно.

— Но вы же не станете утверждать, что в застой у нас все в искусстве было замечательно?

— Нет, не стану, было много бессмысленных запретов, цензура, идеологический пресс. Но мне в принципе не свойственна позиция сидеть, говорить, что все плохо, и ничего не делать. Это как в семье: вместо того чтобы ссориться, надо искать выход из положения. Я много чего предлагал, чтобы сделать жизнь в 1970-1980-е годы лучше и веселей даже внутри тогдашних обстоятельств. Например, в 1973 году у меня была идея превратить Столешников переулок и Кузнецкий Мост в пешеходные улицы, раздать помещения на первых этажах нашим республиканским союзам художников, устраивать там выставки, а на улице, как на Монмартре, рисовать прохожих. "Даже КГБ рядом,— говорил я,— будет кому присматривать". Все посмеялись и забыли. Прошло 20 лет, и такой пешеходной зоной стал Арбат, а совсем недавно и Кузнецкий.

— А что это за история с совещанием у Суслова, где вы тоже проявили инициативу?

— В 1974-1975 годах по Москве прокатилась серия несанкционированных выставок нонконформистского искусства: в павильоне "Пчеловодство", в Измайлово, "Бульдозерная выставка". На закрытом совещании у Суслова решали, как на все это реагировать, каким репрессиям художников подвергнуть. Я (несмотря на то что товарищи-функционеры наступали мне под столом на ноги) выступил в том духе, что в стране просто переизбыток молодых кадров: множество вузов выпускало живописцев, которые не могли трудоустроиться. К тому же тогда отменили статус кандидата в члены Союза художников, и это обрекло многих на безвыходное положение. По моим приблизительным подсчетам, в стране тогда было 9 тысяч лишних художников, формально — тунеядцев, людей, между прочим, с высшим образованием. Именно этим, а не политическими происками объяснялись несанкционированные выставки. В результате никаких репрессий применять не стали, наоборот, на поддержание молодежного искусства выделили огромную по тем временам сумму — 500 тысяч рублей. Я открыл при союзе молодежное объединение: мы делали выставки, закупки, отправляли людей в творческие командировки. Поколение Татьяны Назаренко и Натальи Нестеровой смогло утвердиться в профессии во многом благодаря такой вот государственной поддержке.

— А из нынешних молодых художников вы кого-нибудь отмечаете?

— Я 20 лет преподавал в Суриковском институте...

— Я читала, что бесплатно, потому что работали еще в Академии художеств и Союзе художников, а по советским законам нельзя было получать зарплату больше чем в двух местах.

— Да, именно так. И многие активные сейчас художники — мои ученики. Как, например, Володя Дубоссарский. У нас с ним добрые отношения. Они с Владимиром Дубосарским (арт-дуэт Виноградов — Дубосарский.— "О") нашли свой стиль. Айдан меня знакомит с молодежью. В прошлом году прошла выставка, посмертная, к сожалению, Владислава Монро.

— Выставка получилась грандиозная. Никто не ожидал такого масштаба.

— А я, наоборот, предвидел. У него была необычная улыбка и весь образ... сложносочиненный. Он приходил на мою выставку, мы долго беседовали. С людьми надо беседовать, особенно с художниками, чтобы понять их логику и уже с их позиций оценивать то, что они делают.

Беседовала Людмила Лунина