Выставка современное искусство
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
73-летний художник и поэт Александр Бабулевич выставляется крайне редко, предпочитая заниматься исследованиями футуризма и русского авангарда. С очередным представителем крайне левого, экспериментального крыла шестидесятничества с удовольствием познакомился ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.
Мы предпочитаем авторитарный подход к истории искусства, потому что так проще: перефразируя известный лозунг современных лоялистов, "Если не Кабаков, то кто?". Действительно, московский концептуализм, с его упором на познаваемость советского мира и немного бюрократическое рацио, торчит, как айсберг в океане послевоенного искусства. Но у айсберга есть и подводная часть, ныне практически забытая оттого, что кажется наивной. Эксперименты художников, сложившихся в эпоху оттепели, представляются нам чем-то вроде домашних заданий, зависящих от того или иного урока. В руки художника попадает книжка о дадаизме — и появляются коллажи, на американской выставке в Сокольниках показывают Поллока и других абстракционистов — оппозиционно настроенная молодежь осваивает дриппинг. Перманентное ученичество еще недавно казалось крупным недостатком искусства той эпохи, но теперь пришла пора несколько скорректировать это отношение. И фигуры вроде Александра Бабулевича помогают понять, как следует рассматривать артефакты ушедшей и недостаточно продвинутой эпохи.
Бабулевич всю жизнь проработал в закрытом институте и свое искусство не афишировал, опасаясь проблем с органами. Он много занимался живописью, но все ранние и зрелые опусы сгорели вместе с дачей. На небольшой — всего 45 вещей — ретроспективе в Музее Сидура (кстати, единственный государственный музей с маркировкой "18+" после нашествия православных активистов в Манеже в прошлом году) вещи с середины 1990-х по наше время. Если искать ближайший аналог творчеству Бабулевича в русском авангарде, то им окажется кратковременный период так называемого всечества — концепции--плавильного котла для искусства прошлого и будущего, предложенной поэтом Ильей Зданевичем в 1913 году. У Бабулевича, кстати, есть шутливая работа о своем месте в искусстве: белый квадрат с фамилиями в столбик — Малевич, Зданевич, Бабулевич, Шершеневич, рассекаемый красным клином, как на знаменитом плакате Эля Лисицкого времен Гражданской войны. Характерный для раннего авангарда алогизм, стремление выключить механизмы понимания ради свободы искусства, у шестидесятника превращается в повторения символических и сюрреалистических мотивов. Обычная для эпохи завороженность мистическим (для Бабулевича, например, очень важна фигура Святого Франциска) накладывается на эпоху развитой упаковки, наступившую в 1990-е. Бабулевич рисует на коробках из-под пирогов, конфет, на календарях и картинках из модных журналов, покрывая соблазнительные и сочные картинки переплетением линий так, чтобы от оригинала оставались только небольшие фрагменты. Если дадаизм в Европе был реакцией на войну и разруху, то у Бабулевича уникальный авангардный импульс — беспредметничество как диалог с изобилием. Причем взаимовыгодный. Звукоподражательные рекламные слоганы типа "Жамс!" художник оставляет нетронутыми, справедливо видя в них связь с заумью русского футуризма. Взамен он вполне в духе "всечества" прославляет профанное: в распрямленных для удобства коробках художник видит створки средневековых алтарей. Большая европейская культура, окружающая художника андерграунда в первую очередь страницами почти случайно попавших в его распоряжение книг, становится материалом для коллажа — и комичного, и уважительного одновременно.
Показательна серия работ, выполненная на кусках обоев. В отсутствие индивидуальной психотерапии обои были для советского человека чем-то вроде теста Роршаха, встречей с бессознательным. Ровно так относится к ним и Бабулевич, раскрывая в узорах сочетания более или менее человекоподобных форм. Легко увидеть в этом искусстве самолечение, гештальт-терапию, позволяющую выключиться из конкретных исторических обстоятельств и обратиться к "чистому творчеству". Оно в случае Бабулевича и многих шестидесятников видится не результатом, а клубком мотивов, которые могут развиться в четкое высказывание, но предпочитают сиять потенциалом недосказанности.