В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка Максима Кантора "Пустырь. Атлас". Один из самых известных российских художников представил на ней работы последних трех лет.
Выставка Максима Кантора состоит из трех частей: живописи, офортов и литературных текстов — писем "к любимой" и к "милому другу". Офорты (их 70) вписывают события сугубо частные — любовь, прогулка, больница, застолье — в политический контекст современности: заседания правительства, парламентские дебаты. Живопись — это два десятка картин, организованных вокруг одной большой. На ней изображен гигантский красный водоворот, пожирающий черные фигуры маленьких людей. Картина называется "Государство". Образ вполне мог бы украшать обложку "Красного колеса" Александра Солженицына. Литература — это 120 страниц, трактующих темы России и Запада, судьбы России, авангарда в искусстве и т. д.
Две из трех составляющих выставки могли бы пройти незамеченными. Живопись Кантора прекрасна. Его герои, так или иначе входящие в водоворот "Красного колеса", буквально изуродованы жизнью: величественный старик-философ превращается в полубезумного немощного старика, прекрасная женщина — в скелет; и хотя те изначальные эйдосы, от которых фигуры развились путем страшной деградации, еще угадываются в них, все же ты больше чувствуешь стихию разрушения, чем видишь тот первоначальный пленительный образ, из которого все родилось. Но его чувству цвета свойственен некий лиризм, он как бы врачует эти измученные тела светом и цветом, и постепенно возникает образ пусть очень трагической, но гармонии.
Так же — в силу своего качества — могли бы пройти незамеченными и его письма к любимой и к другу. Это действительно проза. Язык точен, ясен, он снимает с затертых тем налет штампов и спокойно достигает сути точностью именований. При этом перед нами — художник, то есть существо традиционно бессловесное или изъясняющееся корявыми манифестами.
Но не заметить офорты уже нельзя. Отчаянные карикатуры. Правительство, депутаты, президент. Вы можете себе представить современного художника, который претендует на уважение и при этом позволяет себе выставлять карикатуры на правительство, хари алкоголиков, храпящие морды в зале ожидания на вокзале? Ну что же, придется смотреть офорты.
Они сделаны, с одной стороны, в традиционной технике офорта, когда тонкие линии рисунка начинают теряться в фактуре бумаги, а с другой — в технике ксилографии, когда поверх сделана надпечатка красной краской. Линии до такой степени карикатурны, что напоминают язык Кукрыниксов. Надпечатки до такой степени карикатурны, что напоминают советский плакат.
Однако чем дольше на это смотришь, тем меньше напоминают. Специфика языка карикатуры в том, что тебе показывают, как не должно быть. Смотришь на харю депутата, и мысленно представляешь себе идеального депутата, мыслителя и красавца. Тут же рядом с одной карикатурой другая. Не хочешь видеть красную харю-иероглиф — вот тебе лицо, распадающееся в бумагу от собственного безумия. И наоборот. Либо так, либо так — никак по-другому.
Вдруг понимаешь, почему это офорт, а не карикатура. Карикатура обращена вовне, офорт вовнутрь. Это размышление, а не памфлет. Это не та ситуация, когда художник хочет показать людей уродливыми, чтобы с ними что-то сделать, но когда он размышляет, что делать с собой, если они являются ему такими. Как ни посмотришь — с Запада, языком офортной иглы, с Востока, языком кисточки и краски,— все равно видишь уродов. И по-иному не получается.
Да, разумеется, это — о судьбе России, о себе, о мире, но это не проповедь (он никого и ни в чем не хочет убедить) и не исповедь (он не соизмеряет свои поступки и мысли с высшим идеалом, который если был, то умер). Кантор никого не учит, это очень частное искусство. Отсюда эта частность обращений "к любимой", "к милому другу" — не "городу и миру" и не "товарищу Правительство". Кантор переводит традиционные темы русской философии и искусства в свою личную проблему, он настойчиво частное лицо. В современной российской культуре можно публично высказываться про права человека или про экологию, а про судьбу России — запрещено. Остается вопросом, можно ли про нее думать частным образом.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН