Артур Гараганов об осуждении тех людей, которые раскрашивали свои фотографии в Facebook в цвет французского флага: «Мы не свободны в реакциях в том плане, что мы все равно зависимы от неких политических воззрений и от определенных культурных стереотипов и мифов. То есть душой мы сопереживаем, а когда мы выходим на уровень сознания или осознания понимания того, что происходит, то мы начинаем включать совершенно другие личностные функции. И здесь мы говорим уже о принадлежности, то есть получается, мы не принадлежим своей стране, мы не выказываем эту принадлежность, мы показываем принадлежность и близость к народу Франции, а это неправильно, и мы тогда отменяем свое решение. То есть эмоционально мы сопереживаем, но если бы тот же импульс был дан в Facebook после крушения российского лайнера, я думаю, что многие бы наши раскрасили, но это всего лишь вопрос технологи в большей степени. А когда мы говорим о том, кто кому сопереживает, большинство наших граждан — и я это вижу на консультациях и на групповой работе — все сопереживают, и всех затрагивает как гибель наших соотечественников, так и массовые расстрелы в Париже. Самое интересное, что даже если человек об этом не говорит или умалчивает, но знает о том, что произошло, тогда они начинают говорить о своих страхах и тревогах, которые поднимаются из абсолютно другого личного опыта, но они поднимаются, потому что они знают об этой информации. И они не могут ничего с собой сделать, они вынуждены об этом говорить, хотя этот пласт не был разархивирован ими».
О том, как меняется пирамида потребностей: «Париж и Франция для наших людей — это в начале XX века источник моды, французский язык — это язык, на котором говорили в высшем свете, а в настоящий момент это место отдыха, место расслабления. И вот когда получается так, что те наши базовые российские потребности в отдыхе, в питании, в релаксации, просто чтобы считать себя человеком, который живет в безопасном мире, начинают подрываться. И мы понимаем, что ну, хорошо, мы пока отложим поездку в Египет и поедем в Европу, и куда мы в Европу поедем --- например, в Париж, и здесь мы понимаем, что там тоже небезопасно. Соответственно, все наши следующие потребности, если рассматривать пирамиду потребностей по Маслоу, например, потребность в социализации, в принятии себя, в реализации себя, и очень-очень много на самом деле их, попадают под нестабильный фон. И здесь мы порой не знаем, как поступить и что делать, это происходит внутри нас — некий внутренний слом, когда мы ищем опору, а опоры нет, то есть она должна меняться».
О том, как наследуются психологические травмы: «Это подарок нашей прошлой ментальности, когда все знали и жили до 40-х годов, до войны практически все жили в ощущении некоей угрозы, угрозы изнутри, что могут прийти, арестовать, что-то может случиться. Ведь многие расстройства, в том числе и психологические расстройства, у потомков этих людей, у репрессированных, например, арестованных, мы наблюдаем. То есть они приходят на консультацию, и понимаешь, что человек наследовал это состояние, наследовал эту травму. Это социальное воздействие, а наследование происходит на уровне мема, то есть это такая единица эмоциональной памяти, есть ген, а есть мем. И вот мы его наследуем, точно так же мы наследуем эмоцию своей бабушки и прабабушки. Но никогда мы не знаем, когда эта эмоция разархивируется и какое воздействие она окажет на нашу жизнь, на поведение и даже на нашу коммуникацию с нашими родными».