Малый драматический театр — Театр Европы показал петербургскую премьеру "Чайки" Льва Додина. Такого Додина еще не видели, но, судя по его предыдущему спектаклю "Молли Суини", могли ожидать.
Хотя в предыдущем случае пьеса бралась в России вовсе неизвестная, а в нынешнем — насмерть заигранная, метод воплощения один. Додин ставит так, будто опасается выстудить придуманный мир чрезмерным интеллектуализмом режиссерского рисунка, распрямить и вытянуть по струнке слишком жесткой творческой волей. Примерно так, как пишет свои рассказы чеховский Тригорин, у которого "на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова". Костюмы внятно стилизованы под недалекие от автора "Чайки" 1910-е (художник Хлоя Оболенская). Образы просты и самоочевидны. "Колдовское озеро", разделяющее пространство сцены надвое, затянуто ряской (художник Алексей Порай-Кошиц). Летний театр похож на скелет наспех разбитой монгольской юрты, персонажи выходят в мир из-за его занавеса. Герои спектакля друг другу и актеры, и зрители: они не знают, куда спрятаться от чужих глаз, но завороженно и жадно наблюдают за драмой из чужой жизни, рады бежать друг от друга, но продолжают игру, связанные круговой порукой амплуа. Даже вид смерти может лишь застопорить игру, но не прекратить. Столь же простым и самоочевидным движением Лев Додин переносит итог в начало: юный поэт Треплев (Александр Завьялов) почти одного возраста с увядающей актрисой Аркадиной (Татьяна Шестакова). Полноватый человек, стриженный ежиком, в мешковатом бедном пиджаке, с по-деревенски обветренным лицом, на котором странно смотрятся очки. Зрителю отнюдь не предлагают верить, что перед ними мать и сын.
Возраст — один из главных мотивов пьесы. Быть пожилым — то же самое, что быть неудачником. Персонажи у Чехова беспрестанно подсчитывают свои и чужие годы, выдавая этой маниакальной бухгалтерией панический страх перед агрессией нового поколения. Молодость может быть безопасной и бездарной (как Треплев) или, напротив, наивной и дружелюбной (как Нина), но оттого не менее жестокой, потому что на ее стороне — время, и с этим ничего не поделаешь. Додин же в самой первой сцене выводит Треплева, у которого все позади, не отменяя тем самым мотив возраста (из пьесы слова не выкинешь), но позволяя острее ужаснуться естественному порядку мира и бессмысленности сопротивления. От этого порядка не защитит даже талант, и поэтому его наличие не принципиально: прославленную актрису Аркадину режиссер выводит невыносимым ничтожеством с голоском ханжи-богомолки. Подле нее помятый жизнью Треплев суетливо цепляется за успех с видом человека, которому кажется, будто между опозданием на поезд в несколько минут и в несколько часов есть какая-то разница.
Из всех очевидных эмблем движущегося времени Додин выбрал самую очевидную: человеческое тело, быстрое, легкое, гибкое — или тяжелое, иссеченное морщинами, оплывающее. И подчеркнул ее, усадив своих героев на велосипеды. Колеся по закругленной сцене летнего театра, стремительно промахивая взад-вперед в опасной близости к воде и лихо вписываясь на повороте в узкие двери-кулисы, они позволяют почти физически ощутить гибкость мышц, силу ног, крутящих педали, рук, сжимающих руль. Тела лепечут, переговариваются жестами, выдавая больше, чем хотят сказать люди, бунтуют, их активность становится почти истерической, но прекратить это движение — означает отказаться от молодости, перемен, надежд, сдаться. "Что я могу? Войдите в мое положение. Что я могу?" — придушенно выкрикивает Полина Андреевна (Наталья Акимова), ухватившись за балку театрика и раскачиваясь как на турнике. И это не выглядит ни условностью, ни преувеличением. Нетрудно догадаться, что в последнем акте все велосипеды будут намертво стреножены и запаркованы в ряд, персонажам останется крутить педали на холостом ходу, а к задним колесам медленно подберется зеленоватая гнилая вода. И даже внезапное падение громадного легкого белого занавеса, накрывающего финал этой комедии добровольных марионеток, не покажется внезапным. Но с тривиальностью хода спорить не хочется: в руках режиссера-мастера она оказывается всего лишь наготой жизненной правды.
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА