130 тыс. солдат, 1800 пушек и 100 тыс. ополченцев являются гарантией того, что Москвы Наполеону не видать. Об этом сообщал москвичам в афише градоначальник граф Федор Васильевич Ростопчин 17 августа 1812 года, то есть за 16 дней до входа французов в город. Эти листки были частью грандиозной антифранцузской пиар-кампании, организованной московским главнокомандующим. Ростопчина можно сколько угодно обвинять в дурновкусии, но кампания его была эффективной. Во многом благодаря усилиям графа Московская губерния отправила на войну 30 тыс. ополченцев, что было абсолютным рекордом. Хотя и меньше обещанного афишей.
Фото: wikipedia.org
Фото: DeAgostini/DIOMEDIA
Фото: moscow1812.ucoz.ru
Фото: интернет-проект "1812 год" / интернет-проект
Фото: wikipedia.org
Фото: РИА НОВОСТИ
Фото: РИА НОВОСТИ
"Приобрел какую-то значительность, достигнутую ремеслом комедианта..."
Федор Васильевич Ростопчин принадлежал к тому типу руководителей, которые легко мобилизуют подчиненных, живописуя беды, которые идут в Россию из Европы. При этом юного Федю Ростопчина учили исключительно иностранцы. Уже став профессиональным патриотом, Ростопчин писал, что, хотя он и "имел десятка три заморских учителей", главным его воспитателем была кормилица Герасимовна, оказавшая на него куда большее влияние, "чем французские bonnes". В простых женщинах "без просвещения, в набойчатых или ситцевых кофтах, с повязанным на голове платком", которые пугали детей "волками, мертвецами, смертью-курноской", он видел лучшее противоядие, нейтрализующее влияние иноземных воспитателей. Впрочем, мамки и няньки не помешали молодому человеку освоить четыре иностранных языка и получить все необходимые для придворной карьеры навыки.
А карьера складывалась блестяще. После непродолжительной военной службы он стал пажом Екатерины II. Императрица оценила его по достоинству, заметив, что у молодого человека "большой лоб, большие глаза и большой ум". В конце концов Ростопчин вошел в ближний круг Екатерины и стал участником литературных импровизаций, буриме и шарад, которыми развлекалась императрица. Однако роль, которую он исполнял при дворе, тяготила молодого человека. В частном письме он жаловался, что "приобрел какую-то значительность, достигнутую ремеслом комедианта".
Еще при жизни Екатерины Ростопчин сблизился с наследником престола Павлом Петровичем. С карьерной точки зрения это был сомнительный ход, поскольку Екатерину раздражало все, чему симпатизировал Павел. Однако Ростопчин позволил себе этим пренебречь, за что в конечном счете и был удален от двора. Именно он сообщил Павлу, что Екатерина умирает. Такие услуги не забываются, и вскоре Павел предложил своему любимцу звание генерал-адъютанта и должность главы Военной коллеги. Посыпались чины, ордена и деревеньки. Грубовато-панибратский стиль общения Павла I с Ростопчиным хорошо характеризует светская сплетня, приведенная во французском журнале Mercure de France. Отвечая на вопрос Павла, почему Ростопчины не имеют княжеского достоинства, Федор Васильевич поведал сочиненную экспромтом байку, что его предок был татарским вельможей, а явившемуся первый раз ко двору татарину предлагали на выбор княжеский титул или шубу. Поскольку эта аудиенция состоялась холодной зимой, шуба казалась куда более привлекательным даром, чем княжеский титул. Такие якобы простонародные истории пользовались при дворе Павла I большим успехом.
"Появилась скоропостижно мода на английское земледелие..."
После убийства императора Павла его сын Александр I поспешил избавиться от фаворитов отца. Оказавшись не у дел, Федор Ростопчин отправился в свою деревню и занялся сельским хозяйством. Центром прогрессивного земледелия тогда считалась Англия, и Федор Васильевич увлекся инновациями, выписал английского агронома, современную технику и начал увлеченно экспериментировать. Первые опыты были удачны, но попытки применить новые технологии на больших площадях провалились, после чего Федор Васильевич сделался убежденным противником "аглицкой методы". В итоге основным результатом этих экспериментов стало первое антизападное сочинение Ростопчина "Плуг и соха" — апология традиционных русских способов обработки земли и критика заимствования чужих традиций. Аргументация автора сводится к тому, что английский плуг, который не только делает борозду, но и переворачивает срезаемый пласт земли, требует более сильных лошадей, нежели соха. К тому же плуг значительно дороже. Более богатые урожаи, которые обещают новые способы обработки земли, никогда не покроют этих расходов. Поэтому плуг — это лишь мода, а не хозяйственная необходимость: "Теперь появилась скоропостижно мода на английское земледелие и английский фермер столь же начинает быть нужен многим русским дворянам, как французский эмигрант, итальянские в домах окна и скаковые лошади на запряжку".
"Сержусь, но поклоняюсь..."
11 лет Федор Ростопчин жил как частное лицо в своем имении Вороново, откуда иногда приезжал в Москву, где читал приятелям комедии собственного сочинения, иронизировал над либеральными увлечениями Александра I и восхищался Наполеоном, которого ценил за твердую руку и способность победить революцию. Федор Васильевич имел славу светского остроумца. Шутки и ядовитые характеристики, на которые он не скупился в письмах и частных беседах, запоминались и охотно цитировались. Главным же объектом этих шуток была любовь соотечественников ко всему иностранному. Федор Ростопчин постоянно сетует на то, что "Петр Первый нас обрил, а Шувалов заставил говорить нечестивым французским языком" и что европейская мода не соответствует ни русскому климату, ни русской ментальности. Причем если в вопросах земледелия его противниками были англичане, то когда дело доходило до моды, воспитания детей, кулинарии или книжных новинок, главными врагами становились французы.
В начале XIX века образованное русское общество относилось к Франции примерно так же, как в начале XXI века относится к Америке. Во Франции видели одновременно и культурный центр, которому подражали и на чьем языке говорили, и источник революционного вольнодумства, способного развратить народ и уничтожить государство. Равнодушных не было: Францией либо восхищались, либо ее ненавидели. То же можно сказать и о ростопчинской публицистике: для одних она была символом обретения национальной идентичности, для других — символом мракобесия.
В какой-то момент у кружка "старых русских", к которому принадлежал Ростопчин, появился свой печатный орган — "Русский вестник". Уже в первом номере этого журнала было напечатано программное письмо графа Ростопчина, в котором он предлагает шутовскую концепцию издания. Для того чтобы любители иностранщины согласились читать русских авторов, Федор Ростопчин предлагал выдавать оригинальные сочинения за переводы, а каждый номер журнала снабжать французским или английским эпиграфом, а также картинкой. Описание этих картинок чем-то напоминает современные демотиваторы. Предлагалось, например, изобразить французского парикмахера, который стрижет "северного Самсона" (библейский Самсон утратил силу после того, как его волосы остригли), или же обезьяну, которая учит медведя танцевать (картинка должна была иметь подпись "Сержусь, но поклоняюсь") и т. д.
Это не отличающееся большим вкусом ерничество прекрасно вписывалось в государственную антифранцузскую кампанию, связанную с военными действиями русско-прусской коалиции. Апофеозом этой кампании было знаменитое послание Синода, сообщающее, что Наполеон — предтеча антихриста, исконный враг веры Христовой, также он — глава еврейского синедриона и в то же время перешел в мусульманство, а войну с Россией затеял исключительно для того, чтобы разрушить православную церковь. Это определение читалось по всем храмам страны.
Граф Федор Васильевич Ростопчин был одним из ярчайших деятелей антифранцузской кампании. В 1807 году появился его памфлет "Мысли вслух на красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева". Сюжет незамысловат. Георгиевский кавалер дворянин Сила Богатырев из села Зажитова отправился по делам в Тулу, где и узнал о текущих политических событиях. Отстояв молебен о здравии государя, он вышел на крыльцо и сказал все, что он думает о французах. Здесь и жалобы на французских учителей, по милости которых дворянские дети холопа называют mon ami, Москву — ridicule, то есть смешной, а Россию и вовсе неприличным словом. Здесь и сетование на безнравственность женских нарядов, когда дамы "одеты, как мать наша Ева в раю", и жалобы на национальные движения, когда "даже чухонцы сказываются лифляндцами, а те — немцами". Не удовлетворяют почтенного Силу Андреевича и братья-дворяне, среди которых "завелись филантропы и мизантропы; филантропы любят людей, а разоряют мужиков; мизантропы от общества людей убегают в трактиры". Но главным французским недугом Сила Богатырев считает революцию, когда думали, что "будет равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать". Наполеон, потушил пожар внутри страны и направил его во внешний мир. Именно продолжением революции считает Сила Андреевич наполеоновские походы. Но по единодушному мнению Федора Ростопчина и Силы Богатырева, Россия справится и с Наполеоном, и с французской революцией.
"Мысли вслух" пользовались огромной популярностью и разошлись фантастическим для того времени тиражом семь тысяч экземпляров. Не многие из современных Ростопчину писателей могли похвастаться такой востребованностью. Из отставного чудака, развлекающего приятелей грубоватыми шутками, Федор Ростопчин превратился в рупор государственной пропаганды. "Не пора ли нам опомниться,— взывал он устами Силы Андреевича,— приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: сгинь, дьявольское наваждение! ступай в ад, или восвояси, все равно, только не будь на Руси".
"Чего не выдумают на бедного Ростопчина!.."
Александр I был мастером эффектных жестов, которыми он сообщал обществу о переменах в своей политике. Весной 1812 года император произвел кадровые перестановки, он отправлял в отставку представителей партии реформаторов и давал посты представителям русской партии. Самым громким событием стала отставка и ссылка Михаила Сперанского и назначение на должность государственного секретаря адмирала Александра Шишкова. Рассказывая об этой перестановке, один из инсайдеров утверждал, что Александр, удаляя Сперанского, отвел тому роль публичной жертвы, которая "под предлогом измены и питаемой к нему ненависти должна объединить все сословия и обратить... всех к патриотизму". Среди людей, призванных обратить народ к патриотизму, был и граф Ростопчин, который занял пост московского главнокомандующего.
Вскоре после того, как Федор Васильевич вступил в должность, в московских лавках стали продаваться карикатурные изображения Наполеона. Портреты стоили одну копейку и хорошо раскупались. А москвичи судачили, что отпечатал картинки новый главнокомандующий для того, чтобы каждый москвич знал Наполеона в лицо, и что за голову Наполеона назначена премия в 10 тыс. рублей. Сам Ростопчин этих слухов не опровергал. Сохранился рассказ директора московского почтамта Александра Булгакова, который купил несколько экземпляров карикатуры, пошел с ними к Ростопчину и честно пересказал городские слухи. Федор Васильевич был явно доволен рассказом, хотя и вздохнул для порядка: "Чего не выдумают на бедного Ростопчина!" А потом добавил: "Ведь право похоже, и цена сходная; впрочем, рожа эта не стоит более копейки". А затем удивленный почтмейстер рассказывает, как главнокомандующий берет карандаш, пририсовывает Наполеону усы и пишет внизу двустишие: "Ну, право, дешево и мило — покупайте / И харей этой свою жопу подтирайте". Дальше московские главнокомандующий и почтмейстер начали оживленно обсуждать, что Наполеон изображен в головном уборе, поэтому никак не получится пририсовать ему рога, а поскольку портрет поясной, то и хвост девать некуда.
Борьба с Наполеоном превратилась у Федора Ростопчина в навязчивую идею. Близкие друзья вспоминали о бронзовом бюсте французского императора, который Федор Васильевич переделал в подставку для ночного горшка.
Ростопчин, кажется, первым додумался обращаться к жителям города посредством листовок. Он сознательно стилизовал их под популярные среди простонародья лубочные листки. Например, афишка "Карнюшка Чихирин" изображает мужчину, который стоит у дверей кабака на фоне штофов, полуштофов и прочей душесогревающей тары. А внизу помещен рассказ про московского мещанина Карнюшку, выпившего в кабаке, а затем разругавшего "скверными словами всех французов", которые "от каши перелопаются, от щей задохнутся". Но Корнюшка не сомневается в победе русского войска, численность которого составляет 600 тыс. человек, не считая 300 тыс. призывников и 200 тыс. "старых рекрутов". И не столь уж и важно, какая реальность стояла за этими цифрами, поскольку пьяная уверенность в победе способна творить чудеса. Таким образом, Федору Ростопчину первому пришла в голову удачная мысль превратить подвыпившего господина, собирающегося закидать шапками всех врагов отечества, в рупор благонамеренной пропаганды.
У людей образованных ростопчинские афишки вызывали раздражение и желание общаться с народом как-нибудь более цивилизованно. Николай Карамзин, который жил некоторое время в доме Федора Ростопчина, предлагал себя на роль спичрайтера, но получил отказ, поскольку Ростопчин свято верил в свое умение говорить с народом. И ростопчинская пропаганда действительно работала. Патриотическое воодушевление московских жителей было беспрецедентным, о чем, в частности, свидетельствует огромное количество людей, записавшихся в ополчение.
Манипулируя москвичами, граф Ростопчин пользовался не только печатным словом, но и эффектными публичными демонстрациями. Он, к примеру, организовал торжественную высылку из города 147 французов — они были посажены на барку и отправлены в Нижний Новгород. Барку украшал плакат, сообщавший, что Россия пригрела французов, а те отплатили ей неблагодарностью. Сам Ростопчин на голубом глазу объяснял высылку не стремлением удалить из Москвы "пятую колонну", а желанием спасти бедных французов от народного гнева. В своих мемуарах он вдохновенно рассказывал, как ему приходилось сдерживать людей, готовых идти резать французов. А непосредственным поводом для высылки якобы стал рассказ некоего портного — от него московский главнокомандующий узнал про тяжелую болезнь, поразившую город, от которой помогает только французская кровь. Народ требовал лекарства...
Федор Ростопчин хотя прямо и не поддерживал погромов, всячески демонстрировал симпатию к подобным настроениям. К слову, настроения эти распространялись не только на французов, но и на всех, говорящих на иностранных языках. Среди избитых на московских улицах иностранцев были также немцы, а среди заподозренных в шпионаже — русские дворяне, имевшие неосторожность заговорить на французском.
"И Барклай, и Кутузов, и Милорадович были Михаилы..."
Агрессивная пропаганда, помноженная на ежедневные сообщения о приближающихся французских войсках, создали в Москве особую атмосферу коллективного безумия. И в этой атмосфере Федор Васильевич Ростопчин чувствовал себя как рыба в воде. "Город,— вспоминал он впоследствии,— наполнился слухами о чудесных явлениях и о голосах, слышанных на кладбище, а также пророчествами, которые пускали в ход, сопоставляя некоторые слова из Священного писания. Отыскали в Апокалипсисе пророчество о падении Наполеона и о том, что северная страна... будет избавлена избранником Божиим, имя коему Михаил. На утешение верующим, и Барклай, и Кутузов, и Милорадович были Михаилы".
Идею поджечь занятую неприятелем Москву Федор Ростопчин высказывал неоднократно. Могло получиться вполне в духе классических трагедий: обесчещенная Лукреция заколола себя кинжалом, а главнокомандующий покоренного города сжег его дотла. В качестве риторической фигуры все выглядело замечательно, но превратить идею в стратегический план не удавалось. Император уклонился от обсуждения подобной перспективы. Не оправдал надежд и Михаил Кутузов, с которым Ростопчин рассчитывал разделить ответственность за поджог. Не получив поддержки, Федор Васильевич ограничился частными мерами. Незадолго до прихода Наполеона он приказал вывезти из Москвы все противопожарное оборудование. А непосредственно перед появлением французов поджог свое загородное имение Вороново. Это все, что достоверно известно о поджигательской деятельности.
А дальше начинаются легенды и недостоверные свидетельства. Рассказывали, например, что Федор Ростопчин выпустил из тюрем заключенных с условием, что они останутся в Москве и подожгут ее. Поджигатели действительно были, кого-то из них французы даже поймали и повесили. Но, скорее всего, эти люди действовали по собственной инициативе, а не были членами диверсионных групп, оставленных московским главнокомандующим. К поджигателям-энтузиастам присоединились мародеры, хозяйничающие в оставленном городе. Сильный ветер стремительно разносил огонь, а отсутствие средств пожаротушения, которые Ростопчин заблаговременно вывез, не давало возможности локализовать пожары. Придуманный Ростопчиным образ города, который вспыхнет, когда туда войдут французские войска, был настолько красив, что эстетический момент просто не мог не вмешаться в ход исторических событий.
"Я был бы вполне доволен вашим образом действий, если бы не дело Верещагина..."
Вся эта деятельность московского главнокомандующего — пропагандистская, поджигательская, хозяйственная — к стратегическим идеям Михаила Кутузова имела весьма приблизительное отношение. О планах командования Федор Ростопчин ничего не знал, а Кутузов не собирался посвящать его во что бы то ни было. Командующий русской армией даже не счел нужным пригласить градоначальника на совет в Филях, где было решено оставить Москву. Федор Васильевич был этим оскорблен, хотя и делал хорошую мину при плохой игре и говорил, что Кутузов избавил его от необходимости санкционировать сдачу города.
Перед тем как покинуть Москву Федор Ростопчин совершил действие, которое стоило ему дальнейшей карьеры. Он приказал привести из тюрьмы купеческого сына Михаила Верещагина, арестованного по обвинению то ли в составлении прокламаций, прославляющих Наполеона, то ли в переводе на русский язык какой-то речи французского императора. Арестованного вывели на крыльцо, объявили о его предательстве и отдали на растерзание толпе. Можно только гадать, зачем Ростопчину понадобился этот кровавый спектакль. Возможно, он просто заигрался, разжигая патриотические чувства населения, и коллективное убийство изменника должно было стать заключительным аккордом. Ведь еще за месяц до этих событий Ростопчин без санкции императора послал нижегородскому губернатору просьбу отправить в Москву ссыльного Сперанского. Не исключено, что именно опальному государственному секретарю предназначалась роль предателя, отданного на расправу толпе москвичей.
Эта событие потрясло многих и оставило о себе недобрую память. Лев Толстой включил сцену убийства Верещагина в роман "Война и мир". Александр I, узнав о случившемся, сразу же перестал отвечать на письма Ростопчина. А после долгой паузы (император умел их выдерживать) в достаточно жесткой форме выказал раздражение: "Я был бы вполне доволен вашим образом действий при этих столь затруднительных обстоятельствах, если бы не дело Верещагина... Его казнь была не нужна, в особенности ее не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять было бы лучше".
Осень патриота
Федор Ростопчин занимал пост главнокомандующего Москвы до 1814 года и, после того как французы ее покинули, организовывал восстановление и перепланировку города. Так что полковник Скалозуб, говоривший, что пожар способствовал украшенью Москвы, должен был благодарить за все это графа Ростопчина. Но карьера московского градоначальника завершалась. Это было очевидно всем, и в первую очередь самому Федору Ростопчину. Император вновь демонстрировал смену политического курса при помощи кадровых перестановок — сигнализировал, что народная война окончена и начинается обычная жизнь в европеизированном русле. 30 августа 1814 года были подписаны указы об отстранении от должности Федора Ростопчина и Александра Шишкова, а на следующий день Александр I разрешил Сперанскому вернуться из ссылки.
Выйдя в отставку, Федор Васильевич сразу же уехал из города. Оставаться в Москве он не мог, так как ощущал ненависть к себе москвичей, дома и имущество которых погибли в огне московского пожара. "У Ростопчина,— читаем мы в одном из писем того времени,— нет ни одного друга в Москве, и там его каждый день клянут все. Даже народ ненавидит его в такой же степени, как раньше был им возбужден".
Отставной главнокомандующий Москвы, как это часто случается с людьми, превратившими патриотизм в профессию, уехал за границу, где провел восемь лет. Человек, считавшийся организатором московского пожара, быстро сделался европейской достопримечательностью. В Кенигсберге носили чепчики a la Rostopchine, в витринах выставляли его портреты. В Лондоне именем Ростопчина назвали лошадь, взявшую первый приз на скачках. Появилась ростопчинская водка. Федору Васильевичу все это льстило, и он по мере возможности старался поддерживать интерес к своей персоне. Собираясь в 1814 году в Лондон, граф Ростопчин специально просил российского посланника, чтобы тот объяснил англичанам, как надо встречать московского гостя. Правда, посланник эту просьбу проигнорировал.
Федор Ростопчин странствовал по Европе: Карлсбад, Штутгарт, Франкфурт и, наконец, Париж. Кажется, Париж довольно быстро излечил ту хандру, в которой Ростопчин пребывал, когда выезжал из России. В первом письме жене, отправленном из Парижа, Федор Васильевич указывал, что французы "у себя дома совсем иные, чем вне своей страны". Главный борец с французской опасностью стал парижской знаменитостью: о нем писали газеты; варьете, куда он сходил несколько раз, резко увеличило сборы. Пробыв семь лет в Европе, он вернулся умирать в Россию. Здесь он издал свою "Правду о пожаре Москвы", где утверждает, что к пожару не имел никакого отношения, что город сожгли французы, а Наполеон, испугавшись суда, перевел стрелки на него.