В Большом театре состоялась премьера оперы Сергея Прокофьева "Игрок". Кроме того что она была второй и последней в юбилейном, 225-м сезоне Большого, она была еще и мировой — "Игрока" давали в первой, дореволюционной редакции 1916 года.
Более всего, вероятно, должна впечатлять историческая сторона события. Премьеру "Игрока" в Мариинке (перенесенную с декабря 1916-го на 1917 год) отменила революция. Второй раз "Игрока" прокатили в 1928 году, сняв мейерхольдовскую постановку теперь уже в Ленинградском театре оперы и балета. В 1929 году Прокофьев якобы заново пересочинил эту же оперу для брюссельского театра La Monnaie. Скорее всего, не пересочинил, а воспроизвел по памяти. Это и была так называемая вторая редакция, после которой Прокофьев злобно отметил: "Обидно, что родные вороны проворонили премьеру". Теперь, стало быть, "родные вороны" оказались на высоте, восстановив историческую справедливость на главной сцене страны.
Существенных различий между первой и второй редакциями обнаружить так и не удалось. Дело происходит в том же Рулетенбурге. Кончины Бабуленьки ожидают одни и те же герои. Бабуленька (чтоб ей!) в обеих редакциях продувается в пух. Герои злобствуют. В 1916 году, сочиняя либретто по роману Достоевского, Прокофьев куражился, наверное, азартнее, чем в зрелом возрасте. Он добивался от "Игрока" комедийности и, как он сам говорил, "модерного рамплиссажа". Так вот, в этом направлении постановочных усилий сделано не было.
На сцене по кругу вращались изогнутые стены какой-то лужковской гостиницы. Вялое действие проистекало под таперски-легкое звучание оркестра и громкие реплики "костюмированного" техперсонала: "Двигай так. Нет! На себя!" Общение героев шло на русском языке, но речь сливалась в кашу. Сюжет улавливался по отдельным репликам.
— А вы могли бы убить человека? (ответ неясен).
--Ха-ха, Маркиз. Он решительно желает напроситься на историю.
Утрируя жесты и позы персонажей, некоторые певцы попадали в цель, некоторые промахивались. Ольге Гуряковой совсем удалась бы мерзавка Полина, если б не генеральские замашки певицы: "Ма-ы-ркииз! Ды-а-льше". Михаил Урусов вывел сложную партию Алексея, честно кося под Германа из "Пиковой дамы". Из той же оперы явилась и Бабуленька Елены Манистиной — черная, толстая и совсем не ироничная.
Масштаб ажиотажа вокруг новой постановки "Игрока" оказался не вполне оправдан. Ну да, тут и модный аутентизм, и редкий в Москве Прокофьев плюс преданный ему по жизни Геннадий Рождественский — автор замысла, и приглашенные им режиссер-эксцентрик Александр Титель и сценограф-патриарх Давид Боровский. Наверное, все они трудились на славу, но изготовили на редкость серьезный и мрачный спектакль.
Кульминационная сцена в игорном доме вся прошла под шум механизмов сцены. Громоздкие декорации, изготовленные чуть ли не в космических цехах, скрипели на весь зал, заглушая перекрестные реплики солистов. И это окончательно похоронило прокофьевский план борьбы с оперными условностями.
Композитор добивался точности и ясности диалогов, ратовал за актуальность оперного жанра, за модернистскую легкость зрелища. Забыв об этом, не стоило браться за первую редакцию, хватило бы и второй. И не пришлось бы — вместо того чтобы сделать яркий, легкий, ироничный спектакль, соответствующий духу молодого Прокофьева,— представлять публике очередную версию "Пиковой дамы".
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ