«Я писатель своеобразный, я не умею писать на советские темы»

В ночь на 30 марта 1949 года писатель и поэт Юрий Домбровский был арестован в Алма-Ате по обвинению в антисоветской агитации и распространении антисоветской литературы. К этому моменту Домбровский был автором нескольких романов и повестей — в основном неопубликованных (за исключением "Державина"), но обсуждавшихся в писательских кругах. Это был его четвертый арест: первый (1933) завершился ссылкой в Алма-Ату, второй (1936) — несколькими месяцами изолятора, третий (1939) — сроком в колымских лагерях. Четвертый пришелся на начало кампании по борьбе с космополитизмом — впрочем, национальный вопрос не был главным (даже фигурировавшая в ордере на арест национальность "еврей" в приговоре была заменена на "русский"). Главным был вопрос о литературе — но не собственно писательская деятельность Домбровского, а его отношение к русской литературе, за охаивание которой, в частности, он и был приговорен к десяти годам. В 1955 году срок заключения снизили по отсиженному, в 1956 году Домбровский был полностью реабилитирован. Тем не менее на этом его отношения с органами не закончились: в 1978 году, вскоре после публикации в Париже его главного романа "Факультет ненужных вещей", в котором подробно были описаны методы работы НКВД, в фойе ЦДЛ на 69-летнего Домбровского напали неизвестные и избили его, через полтора месяца он умер. Считается, что это была расправа КГБ

Я полностью отрицаю свои а/с настроения и считаю себя жертвой борьбы внутри Союза писателей. Клеветнические сведения обо мне проникли благодаря этому в центральную печать. <...> Работать в такой атмосфере было трудно, сказывалось во многом, и в том, что я оказался оторванным от работы Союза, и в том, что всякое мое высказывание осознавалось как направленное против политики партии в литературе. <...>

Я бы очень просил суд также для выявления моего лица как писателя приобщить к делу телеграммы и отзывы о моем романе, о вещи политической и советской. Они все находятся в моих бумагах, забранных у меня при аресте. Это телеграммы Фадеева, Шагинян, Лавренева, Капицы, отзывы Берковского и Левина. Мне кажется, что судить писателя важно и с этой стороны.

Космополиты-гастролеры, приезжавшие в Алма-Ата, сумели не только отравить сознание ряда творческих работников Казахстана, но и оставить после себя свою агентуру.

Долгое время в Алма-Ата пребывал тот самый Хазин, которого заклеймил в своем докладе А. А. Жданов. Тогда же развернул свою деятельность и "писатель" Ю. Домбровский, едва ли не самая зловещая фигура среди антипатриотов и безродных космополитов, окопавшихся в Алма-Ата.

Какие темы волнуют Домбровского? Это или "Топор каменного века", или "Смуглая леди" времен Шекспира. Но не только прошлое привлекает этого отщепенца. Последним "трудом" Домбровского является объемистый роман "Обезьяна приходит за своим черепом", под которым не задумываясь подписался бы фашиствующий писатель Сартр.

С циничной откровенностью Домбровский сформулировал свое отношение к нашей действительности:

— Я писатель своеобразный, я не умею писать на советские темы.

Домбровский в прошлом судим за антисоветские преступления, отбывал наказание на Колыме, о чем он говорил в среде своего окружения и мне лично. С политической стороны в настоящее время Домбровского можно охарактеризовать по его поведению в быту и некоторым его высказываниям несоветским человеком. Во-первых, этот человек морально разложился. Для него абсолютно не существует, я бы сказала, облика настоящего советского человека по его поведению и жизни, причем ко всему настоящему он относится с большим пренебрежением. Я припоминаю случаи, когда Д. высказывал свои несоветские настроения <...>.

Вдруг в нашем общежитии появилась эта очень энергичная пробойная молодая белоглазая женщина (Ирина Стрелкова.— Weekend). Она была умна, остроумна, с ней было интересно разговаривать, и эта встреча, как ни смешно звучат эти слова ныне, была светлым лучом в моем темном и тесном мире. Я часами мог разговаривать с ней. Она очень много знала такого, о чем я не имел понятия. У нее были прекрасные книги, и самое главное — у нее был Хемингуэй. <...> Так продолжалось до 1949 года, а в 1949 году меня посадили. <...>

Однажды меня привели утром и я увидел Стрелкову! Честное слово, это было самое удивительное за эти три месяца. Я обалдел и не понимал — она-то тут при чем? Я смотрел на нее как баран на новые ворота. "Рот-то закрой!" — усмехнулся следователь. "В каких отношениях вы со свидетельницей?"

Я пролепетал, что в нормальных. "Так,— сказал он,— а теперь, Ирина Ивановна, расскажите нам о Домбровском".

Она не краснела, не потела, не ерзала по креслу. С великолепной дикцией, холодным, стальным, отработанным голосом диктора она сказала:

— Я знаю Юрия Осиповича как антисоветского человека. Он ненавидит все наше, советское, русское и восхищается всем западным, особенно американским. <...>

Домбровский неоднократно вел в присутствии меня антисоветские разговоры. Не помню уже, при каких обстоятельствах, знаю, что весной 46-го года Домбровский, рассказывая о своем пребывании в лагерях, говорил, что лучшие писатели арестованы и содержатся в лагерях, они там пишут произведения, но их не печатают. Домбровский всегда относился пренебрежительно к советской литературе. Те книги советских писателей, которые высоко оценены советской общественностью, с его стороны получали отрицательную оценку. Он охаивал советских писателей, в частности Симонова и его произведения, пьесу "Русские люди" и др. Он также охаивал и великий реалистический роман Фадеева "Молодая гвардия". <...> Не было случая, чтобы он положительно отзывался о каком-нибудь русском классике, кроме Достоевского.

Весной 1946 г. о Московском Художественном театре отзывался также с пренебрежением, что этот театр со своим реализмом затхлый, там запустение, нет остроты и драматизма. Тут же восхищался драм. театрами Запада, западной литературой, одновременно с этим охаивая все новое, что появлялось в советской литературе, и говорил о советской литературе с большим сарказмом.

<...>

Убийце дарят белые часы
И отпуск в две недели. Две недели
Он человек! О нем забудут псы,
Таежный сумрак, хриплые метели.
Лети к своей невесте, кавалер!
Дави фасон, показывай породу!
Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,
Служил Вождю и бил врагов народа.
Тебя целуют девки горячо,
Ты первый парень — что ж тебе еще?

Так две недели протекли — и вот
Он шумно возвращается обратно.
Стреляет белок, служит, водку пьет!
Ни с чем не спорит — все ему понятно.
Но как-то утром, сонно, не спеша,
Не омрачась, не запирая двери,
Берет он браунинг.
Милая душа,
Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!
В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,
И часовой растерянно и прямо
Глядит на неживую простоту,
На пустоту и холод этой ямы.
Ему умом еще не все обнять,
Но смерть над ним крыло уже простерла.
"Стреляй! Стреляй!" В кого ж теперь стрелять?
"Из горла кровь!" Да чье же это горло?
А что, когда положат на весы
Всех тех, кто не дожили, не допели,
В тайге ходили, черный камень ели
И с храпом задыхались, как часы?
А что, когда положат на весы
Орлиный взор, геройские усы
И звезды на фельдмаршальской шинели?
Усы, усы, вы что-то проглядели,
Вы что-то недопоняли, усы!
И молча на меня глядит солдат,
Своей солдатской участи не рад.
И в яму он внимательно глядит,
Но яма ничего не говорит.
Она лишь усмехается и ждет
Того, кто обязательно придет.

Весь проект «Календарь литературных преследований»