Интервью театр
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай
В комитете Государственной думы по культуре в понедельник заявили о необходимости проверить политику образования цен на билеты в Большом театре. "Сначала надо разобраться, сколько стоят билеты, на какие спектакли. 15 тыс. руб. это €200. Будем разбираться",— сказал глава комитета Станислав Говорухин. О своем отношении к думской инициативе и текущем положении дел в главном театре страны ТАТЬЯНЕ КУЗНЕЦОВОЙ рассказал генеральный директор Большого ВЛАДИМИР УРИН.
— Как вы можете прокомментировать заявление Станислава Говорухина?
— Что ж, будем рады пообщаться и рассказать о нашей системе продаж и ценообразовании представителям Думы.
— Но ведь действительно нельзя понять, сколько стоят билеты в Большой театр. Вот, например, в Парижской опере цены вывешены на сайте, а спектакли делятся на три раздела: самые дорогие на большую классику, самые дешевые — на экспериментальные постановки современников. А в Большом, если билеты на спектакль раскуплены (а они раскуплены почти на все), невозможно узнать, сколько они стоили,— информации просто нет. У вас тоже спектакли делятся на разряды?
— Да. У нас их приблизительно пять или семь на каждый жанр. Такая же градация, как в Парижской опере, но к этому прибавляется еще и зрительский спрос на спектакль.
— И как узнать, к какой градации он относится?
— Верное замечание, мы обязательно вывесим на сайте градацию спектаклей и цены на них.
— Цены-то подскочили. В прошлом году первый ряд бельэтажа на "Дон Кихот" на Новой сцене стоил 3,8 тыс. руб., а в этом году второй ряд бельэтажа на тот же спектакль — уже 5 тыс. руб.
— Предельные цены на спектакль мы не увеличивали уже полтора года. Это внутреннее подорожание, которое могло произойти из-за того, что на какие-то неудобные места билеты подешевели. Так, например, самый дорогой билет на новогодний "Щелкунчик" 31 декабря стоит 18 тыс. руб., на обычные спектакли с наивысшим спросом самый дорогой билет — 12 тыс. руб. и так далее.
— Может, думское разбирательство — это своеобразный отклик на соцзаказ: обществу не хватает привычного шума вокруг Большого? Ведь вас назначили генеральным директором Большого театра в конце самого скандального сезона в его истории. В январе 2013 года было совершено покушение на художественного руководителя балета Сергея Филина, в марте по подозрению в заказе этого преступления арестовали ведущего солиста Павла Дмитриченко. Потом выяснилось, что одной из причин конфликта была гражданская жена Дмитриченко, солистка Анжелина Воронцова, которой Филин не давал станцевать "Лебединое озеро". Потом профсоюз театра под руководством Руслана Пронина поддержал Дмитриченко, Николай Цискаридзе усомнился в тяжести нанесенных Филину травм, судился с Большим театром по поводу обвинений в нарушении трудовой дисциплины, а в июне был уволен из театра в связи с истечением контракта. И наступила тишина — за те полтора года, которые вы пребываете в должности гендиректора, никаких скандалов. Значит ли это, что все конфликты были связаны с четырьмя названными людьми?
— Думаю, это не случайно: раз есть конфликт, то его участники и являются носителями этого конфликта. Фактически к моему приходу многие конфликтные ситуации были исчерпаны. Николай Цискаридзе здесь уже не работал, Воронцова уехала в Михайловский театр, Пронин был освобожденным лидером профсоюза — его переизбрали. Дмитриченко осудили. Это, конечно, не означает, что внутритеатральные конфликты полностью исчерпаны. Их отголоски звучат до сих пор. Есть и другие действующие лица, носители конфликтов.
— И каковы причины этих конфликтов?
— Обычные, которые существуют в любом театре. Борьба самолюбий, вопросы социальные, проблемы занятости в репертуаре — ведь век артиста, особенно балетного, короток, и все очень остро это чувствуют. Теперь, мне кажется, мы вошли в более цивилизованные рамки взаимоотношений. Я встречался с творческими и не творческими коллективами театра, мы заключили коллективный договор. Проработали вопросы финансовые, социальные, вопросы занятости артистов — по возможности равномерной. Для меня было принципиально важно выйти на нормальный диалог — ведь часто причиной конфликтов является неинформированность коллектива. И тогда сплетни, слухи заменяют информацию.
— Когда вы стали генеральным директором Большого, вы произнесли речь в духе Александра I — дескать, "все будет, как при бабушке". Но за эти полтора года радикально изменилась вся структура власти в Большом. Можно сказать, выстроилась четкая вертикаль. Теперь вы, гендиректор, лично контролируете репертуарную политику театра, то есть взяли в свои руки не только административное, но и художественное руководство.
— Для меня это принципиально.
— Ваш предшественник придерживался противоположной позиции. Анатолий Иксанов предоставлял музыкальным руководителям и худрукам свободу, утверждая, что дело директора — обеспечить художественный процесс.
— Это тоже задача директора, но важно понять, что за результат художественной политики гендиректор отвечает в первую очередь. И я никогда не принимаю решения один, всякий раз обсуждаю с теми людьми, кто отвечает за художественную политику театра. Если идет речь о балете — это Сергей Филин, если оперы и вообще музыкальной деятельности театра — то с Туганом Сохиевым. Подписывают афишу они. И если кто-то из них категорически не согласен с моими доводами, я никогда не стану продавливать свое решение. Спорить, убеждать — другое дело. Не могу сказать, что у нас есть какие-то неразрешимые проблемы. Сейчас Сохиев в Москве, мы каждый день по три-четыре часа обсуждаем все, что происходит и что произойдет. Сегодня мы уже сделали афишу сезона-2015/16 — и премьеры, и текущий репертуар. Фактически подготовили сезон-2016/17. По опере у нас даже намечен сезон-2017/18. С Сергеем Филиным мы подробно обсудили балетный сезон-2015/16 и наметили сезон-2016/17.
— В вашем ответе — скрытая сенсация. Большинство наблюдателей уверены, что, учитывая ваши сложные отношения с Сергеем Филиным после его ухода из Музтеатра Станиславского, вы не станете продлевать с ним контракт в 2016 году. Но теперь вы рассказали, как обсуждаете с ним сезон-2016/17, тем самым лишая свободы действий его преемника. Значит, Филин остается?
— Решение я еще не принял. Это будет зависеть от целого ряда обстоятельств. Через два-три месяца нам надо сесть и поговорить о том, как мы видим нашу совместно прожитую жизнь в Большом. Я бы не хотел единолично решать вопрос о продлении или непродлении контракта. Это будет наше общее решение, зависящее в том числе от позиции Сергея. Да, у нас есть разногласия, но это нормально. Сейчас, например, он настаивает на возобновлении двух балетов, которые я не считаю нужным возвращать в репертуар. Обе точки зрения будут вынесены на художественный совет, это двадцать наших репетиторов. Я выслушаю все доводы, и, надеюсь, мы придем к консенсусу.
— На сайте театра в репертуаре значатся 19 одноактных балетов и 30 полнометражных. В этом сезоне идут 20 полнометражных балетов и всего два одноактных. Выпали все балеты современных западных хореографов, которые, как известно, ставят преимущественно одноактовки. Нет "Хромы" Макгрегора — выдающегося достижения труппы, нет Форсайта, Эло, Килиана. Ни одного балета Баланчина, его "Драгоценности" покажут только на гастролях в Гонконге. Что это? Программная ставка на классику и советский репертуар? Реализация тезиса "Россия — не Европа"?
— Не совсем так. Надо почистить сайт. Убрать спектакли, которые объективно ушли из репертуара — закончилась лицензия или нет исполнителей. Но позиция моя абсолютно однозначная, я исповедовал ее и в Театре Станиславского, и здесь договорился с Сергеем Филиным: прежде всего классика, затем лучшее из балета ХХ века и, конечно же, хореография ХХI века. Но вы же понимаете, что если балет не идет год-полтора, то его возобновление — не только продление лицензии. Это колоссальное количество репетиций, практически постановка заново. Мне кажется, здесь с самого начала позиция театра была не совсем верной. Театр выпускал большое количество одноактных спектаклей, среди них очень интересные работы, но, к сожалению, забрасывал их вскоре после премьеры.
— Может, их просто некому репетировать? Среди двадцати педагогов-репетиторов Большого, отрабатывающих с артистами текущий репертуар, все знатоки классики и только один может работать с современной хореографией.
— Согласен. При таком педагогическом балансе, ориентированном только на классический балет, мы с места не сдвинемся. У нас так и будут появляться спектакли и благополучно умирать. Это было предметом серьезного разговора с Сергеем Филиным. Если мы хотим двигаться дальше, надо думать о том, кто из педагогов будет реально заниматься новым репертуаром. А то каждый раз, когда современная постановка возвращается на сцену, приходится приглашать западных репетиторов-постановщиков. Вот "Драгоценности" Баланчина стояли в декабре в репертуаре. Пришлось снять — не согласовали сроки репетиций с педагогами из Фонда Баланчина.
— Да где их взять, отечественных репетиторов? Чтобы понимали разницу между Форсайтом и Макгрегором? Всего-то и есть Ян Годовский да ушедшая из театра Анастасия Яценко.
— С Яценко будем заключать разовые контракты. А репетиторов, надеюсь, найдем в самой труппе. Одним из ближайших шагов помимо создания новых балетов будет возобновление "Симфонии псалмов" Килиана и "Русских сезонов" Ратманского. И не только "Русских сезонов" — надеюсь на его новую постановку с расчетом на сезон-2016/17.
— Но "Симфония псалмов" — как раз одна из неудач Большого в плане исполнения. А вот балет Макгрегора...
— Я бы не хотел вступать с вами в дискуссию по поводу творческой оценки этих балетов... "Симфония псалмов" пойдет не на Новой, а на Исторической сцене — это моя принципиальная позиция. Лучшие современные балеты должны существовать не только на Новой сцене, они достойны главной площадки.
— Большая классика, кстати, у вас тоже пострадала — не идут "Корсар", "Эсмеральда", "Дочь фараона". А ведь все это гордость Большого театра, его эксклюзивные постановки, что особо ценится в мире. "Дочь фараона" знаменитый француз Пьер Лакотт в 2000-м сочинил специально для Большого театра по мотивам первого самостоятельного балета Мариуса Петипа. Ее не танцуют больше нигде в мире, и замечательно исполняли артисты Большого всех ступеней иерархии. Можно сказать, с "Дочери фараона" началась новая эра балетной труппы Большого.
— Это субъективная точка зрения. Где-то я с вами согласен, а где-то готов поспорить. У нас идет "Марко Спада" того же Лакотта. А "Корсар" мы будем возобновлять в будущем году. Ведь невозможно показывать все. Чтобы спектакль жил, его надо прокатать за сезон как минимум восемь-десять раз. Значит, за сезон на каждой сцене может пройти не более 10-12 названий — если мы говорим о балете. Мы еле-еле укладываемся, учитывая, что надо освободить место и для выпуска премьер. Возвращение "Дочери фараона" обсуждается. Это как раз одно из тех названий, по которому мы дискутируем с Сергеем Филиным. С точки зрения танца спектакль, безусловно, интересен, с точки зрения других вопросов — там очень серьезные проблемы. Но если "Дочь" вернуть, сразу уйдет другое название.
— Выбор, конечно, неизбежен. Просто сейчас он однозначно не в пользу достижений театра последних пятнадцати лет. Что касается плотности репертуара, то вот Мариинский театр работает с какой-то запредельной, нечеловеческой нагрузкой. Там в этом сезоне идут 85 опер (это количество названий, не спектаклей!) и 36 балетов — 22 полнометражных и 14 одноактных. Большой, хоть и перекрывает среднемировые количественные показатели, несопоставим с Мариинкой. Вопрос: не заставляют ли вас работать такими же стахановскими методами?
— Не заставляют. Должен сказать, когда я пришел в Большой, спектаклей было намного больше. Мы уменьшили их количество, четко вписав в государственное задание. Даем 470 представлений в год, включая музыкальные программы в Бетховенском зале. Это только в Москве, без гастролей. По-моему, для качественной работы, учитывая репетиционный процесс и подготовку новых спектаклей, этого более чем достаточно. Лучше мы меньше заработаем (ведь мы еще сократили количество мест в зале, убрав стулья, с которых плохо видно), но постараемся не снижать уровень качества.
— Оперный репертуар Большого довольно однобокий. Русские оперы, итальянские, один Вагнер, пара Моцартов, совсем нет западных опер ХХ века. И при таких лакунах в новых планах театра замена шила на мыло: одной "Пиковой дамы" на другую, одной "Кармен" на другую.
— Закономерный вопрос. С "Пиковой дамой" в постановке Валерия Фокина возникли проблемы — как с музыкальным руководителем этого спектакля и дирижерами, так и с составом исполнителей. Требовалось капитальное возобновление. И было принято решение вместо этого показать в Большом знаменитую постановку Додина, которая нам кажется очень важной. В первую очередь тем, что в ней уделяется огромное внимание психологическим мотивировкам действий и поступков героев. Это действительно театральный спектакль. Думаю, что наиболее справедливый упрек в адрес "Кармен". Мы снимаем идущий на сцене спектакль и делаем новый. Это творческое желание музыкального руководителя. "Кармен" сейчас идет на Новой, а пойдет на Исторической сцене. Это достаточно популярное название. И такие вещи должны идти на главной сцене. Но в дальнейшем мы будем стараться не менять один спектакль на другой, а ставить те оперы, которые вообще не шли в репертуаре Большого либо не шли очень давно.
— В должности гендиректора Музтеатра Станиславского вы были решительным прогрессистом. Чего стоила хотя бы ваша борьба за "Сон в летнюю ночь" Бриттена — когда еще до премьеры некоторые особо бдительные члены Государственной думы обвинили спектакль в пропаганде педофилии. А здесь вы заделались ярым консерватором. Это на вас место действия влияет или убеждения поменялись?
— Убеждения не поменялись, но в определенной степени вы правы. В Большом театре давит груз традиций, консервативность зрительного зала. Вы должны понимать, что многое из того, что произошло здесь, произошло не только из-за внутреннего конфликта, но и из-за того, какие резкие шаги в репертуарном плане принимались театром. Это и Дмитрий Черняков с "Русланом и Людмилой", и "Дети Розенталя" Десятникова.
— Но это, собственно, и создало славу нового Большого — не как театра-музея, а как активного участника мирового художественного процесса.
— Безусловно согласен. Но с моей точки зрения, это породило и целый ряд конфликтов, достаточно серьезных.
— Между властью и театром?
— Не только. Между зрителем и театром.
— Значит, театр должен угождать зрителю?
— Ну вот, вы, как и все журналисты, все хотите сделать либо белым, либо черным.
— Ну это все-таки лучше, чем серенькое.
— Можно я отвечу? Только реальная жизнь театра может доказать правоту той или иной художественной позиции. Нет тут никаких правил, вопрос только внутреннего профессионального чутья людей, возглавляющих театр. Мы взвешиваем, кого приглашать, что ставить, кто встанет за пульт, как сбалансировать репертуар. В театре должно быть и старшее поколение с его высочайшим классом, и Черняков, и совсем молодые ребята...
— И вот придет такой молодой человек и поставит то, что вашей публике не понравится. Как, например, "Весна священная" Татьяны Багановой.
— Моя позиция в этом вопросе достаточно определенная. Мы не экспериментальная лаборатория, на которую государство дает деньги, чтобы вне зависимости от того, идет ли на спектакль зритель или нет, продолжать экспериментировать. Театральный спектакль — это не фильм, который можно снять, положить на полку, вынуть через десять лет и сказать: "Гениальное произведение". Это не картина или скульптура, которую могут оценить через сто лет. Театр — это дело, которое без понимания зрителя существовать не может. И если больше половины зрительного зала встает и демонстративно уходит, спектакль не состоялся, как бы критик Кузнецова ни оценила это произведение с точки зрения перспективы развития современного танца в России. Не понято — значит, не должно идти.
— Успели ли вы полюбить Большой театр?
— Я отвечу на этот вопрос предельно дипломатично. Большой театр я всегда любил как зритель и радовался, когда мне нравился тот или иной спектакль. Стал ли для меня Большой театр на сегодняшний день своим? Таким, каким был для меня Музтеатр Станиславского, особенно последние десять лет? Пока нет. Пока я прихожу на работу.
— Что вам удалось в Большом легче, чем вы ожидали, и что оказалось самым трудным, даже непреодолимым?
— Намного легче, чем я ожидал, оказалась ситуация человеческая. Здесь работает масса талантливейших, профессиональных людей. Бесспорно, конфликты, внутренние интриги, противоречия — они есть, как и в любом театре, но не более. Гораздо труднее с репетиционным процессом. Знаете, у Анатолия Васильевича Эфроса есть книга "Репетиция — любовь моя"? Ведь главное в живом театре — создание спектакля. К сожалению, в Большом не всегда так. И пока это наладить в полной мере не удается. Все перемены и в управлении, и в форме принятия решений — попытка изменить эту ситуацию. Я не питаю иллюзий, понимаю, что это серьезный и длительный процесс. Он зависит и от атмосферы в коллективе, и от того, насколько талантливых людей мы приглашаем, насколько они заряжают артистов в этот репетиционный период.
Но главная трудность — это сам театр. Не может быть театра, где работают три с лишним тысячи человек. Это уже не театр. Он практически неуправляемый. Я не говорю о творческих коллективах, речь идет обо всех других структурных подразделениях. О системе их координации в работе, принятия решений и их исполнения.
— И какой вы видите выход?
— Я поставил диагноз, а про выход — отдельное интервью.