В утро марша республиканского единства в Париже транспорт был переполнен — все ехали митинговать. Машинист поезда в метро обратился по громкой связи к пассажирам: "Je suis qui?" —"Я кто?". И народ хором ответил: "Шарли!" Это, впрочем, совсем не значит, что вся Франция так же думает и так же рисует
Фото: Reuters / Yves Herman
Фото: Reuters / Jamal Saidi
"Двенадцать убитых — шестьдесят пять миллионов раненых". Это надпись на одном из плакатов, которые тысячи и тысячи французов сочиняли, чтобы выразить боль и возмущение в связи с расстрелом почти в полном составе редакции сатирического журнала Charlie Hebdo ("Шарли эбдо"), гибели от рук террористов полицейских и заложников в парижском кошерном магазинчике (среди его клиентов есть и мусульмане). Такого террористического акта Франция не знала.
На другом плакате — портреты погибших и надпись "Morts pour la liberte" — "Погибшие за свободу". Это парафраз надписи "Morts pour la patrie" — "Погибшие за отечество", традиционно украшающей воинские мемориалы во Франции.
Это, кажется, главное. Расстрел редакции "Шарли эбдо" — это атака на нашу и вашу свободы. Ислам тут ни при чем. По крайней мере, в том отношении, что "Шарли" так же зло смеется над крайним христианством и иудаизмом, как и над исламским экстремизмом. И еще смеется над любым лицемерием, любой напыщенной "правильностью" — государственной, политической, идеологической, культурной. Спуску Шарб — главный редактор Стефан Шарбонье — и его команда никому не давала.
Контркультура на баррикадах
До трагических событий в Париже о "Шарли эбдо" за пределами Франции мало кто слышал. Не прославили его даже угрозы и нападения — в 2011-м редакцию, к примеру, сожгли, в 2012-м силам правопорядка не раз приходилось брать ее под охрану, а к главному редактору Шарбонье приставили полицейского охранника (он тоже погиб).
По стандартам печатной прессы "Шарли эбдо" небольшое издание — обычный тираж 40-60 тысяч экземпляров, 16 страниц на газетной бумаге, формат таблоидный. Обычно у таких изданий распродается примерно половина тиража, словом, несложно представить себе размер аудитории еженедельного журнала (слово "эбдо" и означает сокращенно — еженедельник). Точнее, было несложно до прошлой среды, когда вмиг разлетелся трехмиллионный тираж первого после трагедии номера, снова с изображением Пророка на обложке.
Издание такого рода в стране не единственное: "Шарли" нередко сравнивают с сатирическим изданием "Канар аншене", тираж которого доходит до полумиллиона и которое славится политическими расследованиями. В "Шарли" меньше текста, больше рисунков, а акцент сделан на сатиру наотмашь, даже грубую, нередко с сексуальной тематикой, на грани фола.
Этот стиль может показаться грубым, даже вульгарным, но на самом деле смеховая традиция "Шарли" уходит вглубь французской культуры. Сам по себе журнал возник на волне революционного эпатажа 1960-х, когда популярным лозунгом было "запрещать запрещается", поначалу он и вовсе назывался "Харакири эбдо". Его запретили в 1970-м за неприличную шутку по поводу смерти экс-президента де Голля, но он возродился под новым названием: "Шарли". Корни, впрочем, тянутся еще дальше — к злым антимонархическим и антиклерикальным листовкам времен Французской революции XVIII века. И еще дальше — к "Гаргантюа и Пантагрюэлю".
При этом "Шарли" — не желтая пресса. Бульварная печать гоняется за сенсационностью с прицелом на прибыль, причем за сенсационностью мелкой, типа скандалов с персоналиями, желательно не слишком влиятельными (чтобы потом не попало). К тому же желтая пресса чаще работает на правом политическом фланге, а вот основатели и авторы "Шарли" всегда, еще даже до революционных событий 1968 года, были левыми. Но не ультралевыми, которые и сами не чуждались террора, а леволибералами, отстаивавшими права и свободы. Предполагаю, что эта особенность журнала и вызвала всплеск сочувствия у многих французов. За исключением крайне правых.
И вот еще что важно уточнить: карикатуры "Шарли", с точки зрения их авторов, не исламофобские, не антисемитские и не антикатолические. Да, людям глубоко верующим, как и многим другим, они не нравятся. Но если разбирать по косточкам рисунки и тексты журнала, то видно: нападают не на верования, а на претензии на истину в последней инстанции, на предрассудки. Найти аналоги этого жанра в нынешней России (да и в англосаксонской, к примеру, печати) трудно — вспоминаются разве что послереволюционные рисунки оголтелых безбожников.
Видимо, и французы все меньше узнавали себя в таком эпатаже. Спрос на крайности "Шарли" не был устойчивым. В 1981-м журнал закрылся, возобновился только в 1992-м. С тех пор католическая церковь 12 раз подавала на него в суд. Судилась с ним и Большая парижская мечеть — по поводу перепечатки карикатур с Пророком из датской газеты. Тогда "Шарли" суд выиграл. Очень может быть, что после этого исламские радикалы и взяли издание на прицел.
Свои или чужие?
Впрочем, тогда был запрограммирован теракт 7 января или нет, теперь уже не столь важно. Важнее реакция общества, а оно, не разделяя позиции "мастеров контркультуры" и не подписываясь под их эпатажем, сказало следующее: можно не любить крайности, можно даже судиться за них, но убивать за это нельзя. Во всяком случае, многие ради этого и вышли на улицу. Вышли, впрочем, не только за это.
В некоторых комментариях к трагедии "Шарли" происходит неприличный перенос ответственности за это варварское преступление на некие "европейские ценности". Мол, сами напоролись, придумали "мультикультурность", "политкорректность" — вот и получайте. Не нужно было провоцировать, Пророка рисовать. Жертва становится если не виновницей, то совиновницей преступления.
Оставим вопрос о приличиях. В таком подходе кроется еще и ошибочное представление о Европе как о некоем идейном монолите. На самом деле европейские страны очень отличаются друг от друга и в официальной политике, и по общественным моделям, и по настроениям, что называется, человека с улицы. Мультикультурность — это традиционный английский подход, подразумевающий сохранение за каждой национальной общиной своей особости, в религии и поддержании традиций.
Во Франции акцент другой, если не прямо противоположный. Здесь сделана ставка на интеграцию, воспитание иммигрантов и их детей, родившихся в стране, во французской республиканской традиции. При том что свобода религии, сохранение культуры и языка остается — как право — в области частной жизни и только в ней. Этот жесткий секуляризм освящен законом и воспринимается как четвертый, менее известный за пределами Франции, принцип Республики. В дополнение к liberte (свобода), egalite (равенство), fraternite (братство) есть еще laicite — светскость.
Какой из подходов лучше работает, мультикультурность или интеграция, об этом много дискутируют. На то и демократия, чтобы можно было свободно спорить обо всем. По предположениям, братья-террористы — алжирского происхождения (это самая большая арабская диаспора во Франции), родились и выросли в стране, но в детском доме — как сироты. И вот это больше всего вызывает вопросов к системе интеграции. Как это может быть, чтобы французы по рождению, прошедшие либеральную, отделенную от церкви школу, оказались настолько отчуждены от общества, в котором они живут?
Что дальше? После мощного общенационального волеизъявления — манифестация 11 января 2015-го в столице была самой многочисленной со времени освобождения Парижа от фашистов 70 лет назад — эйфория еще не выветрилась, но этот вопрос дебатируется вовсю. Одна из главных дискуссий, к которым он подвел,— о месте ислама в светском государстве. Разброс мнений в целом по французскому обществу на этот счет, понятно, широкий, от принципиального неприятия французского ислама ультраправыми, включая христиан-ортодоксов, до защитников идей мультикультурности, каких, кстати, немного.
Спрашивают даже: а французы ли те, кто бросает вызов Республике?
Речь не об умеренном или радикальном исламе, а о том, что комплекс недоверия все равно существует. Причем с обеих сторон. Многим французам христианской традиции мусульманские массы представляются чем-то враждебным, угрожающим поглотить или в корне изменить социальное и культурное поле Франции. У многих мусульман, в свою очередь, сохраняется подозрение, что в них, в большинстве своем родившихся и выросших во Франции, впитавших ее культуру и традиции, по-прежнему не хотят видеть полноценных граждан.
Грозит ли Франции исламизация?
Считается, что из всех стран Европы во Франции мусульман больше всего. Обычно называют 6 млн, то есть примерно 10 процентов населения. Эта цифра указывается в "Книге фактов" ЦРУ США, а французский исследователь Жан-Поль Гуревич говорит о 7 млн. Пропагандисты крайне правой партии "Национальный фронт" размахивают цифрой в 8 млн.
В контексте последних событий эти цифры могут показаться пугающими. На самом деле они не так уж страшны и не так верны. Во-первых, во Франции еще с 1872 года по закону властям запрещено требовать информацию об этнической или религиозной принадлежности граждан. Это нарушает сразу два основополагающих принципа Республики — равноправия перед законом, потому что если ты французский гражданин, то ты уже француз, и светскости, то есть строгого отделения религии от государства, что закреплено в законе 1905 года.
Так что говорить можно лишь об оценках, более или менее объективных. По результатам исследования национального статистического института Insee (2010 год), лишь 2,1 млн человек причисляли себя к мусульманской вере. По оценке МВД Франции, примерно 1,5 млн человек соблюдают в той или иной мере требования ислама, а еще 1,5 млн связывают себя с ним скорее в культурно-историческом смысле и соблюдают Рамадан. Еще 1,1 млн признают свое мусульманское происхождение, но не имеют серьезных религиозных или культурных связей с исламом. Все это в сумме дает цифру в 4,1 млн человек.
А вот согласно анализу Renseignements generaux (RG — Служба госбезопасности Франции), число мусульман, регулярно посещающих мечеть и соблюдающих все религиозные праздники, правила и обряды, составляет всего около 200 тысяч человек. Радикальных исламистских взглядов придерживается лишь несколько тысяч. Из них, по разведданным RG, примерно 2 тысячи подвержены радикальным исламистским взглядам.
Разнобой в определении численности мусульман объясняется тем, что в мусульмане нередко записывают по географическому принципу — по стране происхождения. Причем это может делаться даже в отношении второго или третьего поколения бывших иммигрантов. То есть тех, кто родился, вырос и получил светское образование во Франции и уже утратил какие-либо реальные связи со страной предков. Поэтому не стоит, наверное, принимать за чистую монету утверждения об исламизации Франции.
К тому же французов в целом отличает менее враждебное отношение к мусульманам по сравнению с другими странами. По данным глобального исследования американского PEW Foundation, 45 процентов французов (против 54 процентов) согласны с мнением, что мусульмане в их стране стремятся усвоить общепринятые обычаи и нормы Франции — это самый высокий уровень среди развитых стран Запада. В России, по результатам этого же исследования, такого же мнения придерживается лишь 13 процентов (66 процентов так не считает). По сути, "мусульманская карта" — это оружие крайне правых: "Национальный фронт" Марин Ле Пен указывает на мусульман как на "пятую колонну" во Франции, угрожающую ее культурной идентичности. Эту партию поддерживают до четверти избирателей.
Что касается самоидентификации мусульман и вообще иммигрантов из "проблемных" стран, то тут на первый план выходят вопросы социально-экономического характера. Как показывают опросы, больше половины мусульман-французов на первое место среди вопросов, которые их волнуют, ставят безработицу. Подсчитано: у выпускника школы или вуза с "мусульманской" фамилией в 2,5 раза меньше шансов получить не то что работу, но даже приглашение на собеседование при ее поиске.
Как фактор отторжения религия тоже играет не последнюю роль. Даже умеренные лидеры мусульманских организаций сопротивляются какой-либо реформе или адаптации ислама к условиям Европы. А примерно две трети имамов или вообще не говорят по-французски, или слабо владеют языком.
В такой ситуации самим мусульманам-французам трудно найти ответ на вопрос "кто мы?". Ирония в том, что мусульмане в большинстве должны бы быть союзниками левых (и являются — более 90 процентов мусульман голосовало на президентских выборах за Олланда), но либерализм левых включает не только гарантии социальной поддержки, но и либертарианские меры (вроде легализации однополых браков), которые вызывают отторжение у верующих. Это относится и к "Шарли эбдо". А с другой стороны, национал-консервативная риторика правых, в том числе и антииммигрансткий "Национальный фронт", покоится на таких близких мусульманину лозунгах, как корни, семья, вера. Возникает, что называется, когнитивный диссонанс.
Немало тех, кто считает, что без разрыва с зарубежными корнями ислам во Франции обречен на то, чтобы оставаться чужеродным явлением. С точки зрения президента Координационного центра против расизма и исламофобии Абдельазиза Шаамби, французским мусульманам рано или поздно придется признать необходимость "адаптации ислама в контекст страны". Это касается в первую очередь сугубо практических вещей, от которых имамы, незнакомые с реалиями повседневной жизни, приходят в тупик. "В Лионе мы, например, приняли фетвы (наставления), позволяющие мусульманам общаться, сидеть за одним столом с теми, кто употребляет алкоголь или курит, но сохранять при этом дистанцию". Возможно, именно за такими малыми делами лежит будущее настоящей, а не декларативной интеграции ислама в европейскую культуру.
Но есть и более критические оценки. Французский философ Абденнур Бидар (по имени понятно, что он сам мусульманин) призывает, например, к радикальной самокритике. К сожалению, говорит он, "исламская культура не способна к самокритике. C какой-то паранойей она отвергает как кощунство любую попытку обсуждения ее догматов. Коран, Пророк, Рамадан, халяль — как только возникают вопросы по этим тотемам ислама, даже у взрослых образованных людей, вполне готовых к дискуссиям по любому другому вопросу, сразу возникает неприятие".
Смогут ли мусульмане и их лидеры найти ключ к сотворению ислама с французским (немецким, британским или каким-то иным европейским) лицом, по-прежнему неясно. Но трагедия "Шарли" говорит о том, что поиск ответа на этот вопрос придется ускорить.
Нам не больно
Антон Долин полагает, что новый роман Мишеля Уэльбека понравится не только тем, кто сейчас живет с лозунгом Je suis Charlie
Вышел новый роман Мишеля Уэльбека "Подчинение" — антиутопия о победе исламизма во Франции. Звучание произведения многократно усилилось после случившейся недавно трагедии в Париже — это признают как поклонники, так и критики романа
Теракт в "Шарли эбдо" пришелся на старт кампании по продвижению нового романа Мишеля Уэльбека
Фото: Sipa Press / East News
Ни реклама, ни антиреклама этой книге не нужна, и вовсе не потому, что Мишель Уэльбек — самый успешный из современных французских писателей, осыпанный премиями и едва ли не канонизированный при жизни. "Подчинение" (Soumission) при этом будут читать даже те, кто до сих пор про Уэльбека не слыхал. Теракт в редакции еженедельника Charlie Hebdo случился в день выхода этого заведомо скандального романа, тема которого — приход исламистов к власти во Франции ближайшего будущего (действие разворачивается в 2022-м, рукой подать). Более того, в последнем номере отныне известного на весь мир издания специальный материал был посвящен "Подчинению", а карикатура на Уэльбека красовалась на обложке: там герой будто бы объявлял, что вот-вот потеряет последние зубы, а потом обратится в ислам. С конспирологов станется обвинить издательство Flammarion в том, что случившаяся трагедия — беспрецедентная по масштабу и цинизму пиар-акция по раскрутке книги. Чтобы не доходить до таких крайностей, придется признать очевидное: как у всех больших писателей, у Уэльбека — потрясающе развитая интуиция и печальный дар Кассандры.
Однако "Подчинение" имеет шанс понравиться не только тем, кто в последние недели живет с лозунгом Je suis Charlie (Я — Шарли.— "О") и восхищается парижским "маршем миллионов" за свободу слова, но и тем, кто язвительно бурчит про двойные стандарты современной Европы. Ведь и по Уэльбеку Старый Свет стал совсем дряхл, прогнил и истончился, а потому вот-вот рухнет, у нас на глазах. Ни энтузиазма, ни ярости, столь ощутимых и в работах хулиганов-мучеников Charlie Hebdo, и в реакции многих на парижскую резню, в прозе Уэльбека нет. Там нет страсти, боли, надрыва. Кроме того, нет практически никаких событий. Знаменитая флегма и скепсис лирического героя Уэльбека — никак иначе его персонажей не назвать, хоть все они формально обладают разными биографиями,— позволяют трактовать "Подчинение" как угодно: как гимн "новому порядку" или, наоборот, как реквием по мечте, зависит от вас. Уэльбек и сам не уверен, что за чувства испытывает: "От одного слова "гуманизм" меня чуть не стошнило — впрочем, возможно, это были подогретые паштеты". Пока он их дегустирует, мир кончается. Как было предсказано, не взрывом, но всхлипом.
44-летний Франсуа — сорбоннский профессор, одинокий литературовед, специалист по творчеству Гюисманса. Об отце и матери он давно ничего не слышал (за время действия книги оба умрут, но почти незаметно, мать даже похоронят за муниципальный счет), из Парижа почти никогда не выезжает. Женат не был, но поддерживает постоянные отношения с той или иной студенткой: дольше учебного года такие романы, впрочем, не длятся. Собственно, впервые Франсуа догадывается, что вокруг что-то не в порядке, когда его очередная любовница Мириам приходит прощаться: она с родителями уезжает в Израиль, навсегда. Переварив эту новость без особых эмоций, герой книги соображает: и правда, профсоюз еврейских студентов исчез без следа, а в руководство университета, получающего отныне субсидии, кажется, из Катара (Франсуа не уверен, он путается в географии), попадает специалист по творчеству Эдуарда Дрюмона — идеолога современного антисемитизма. Да и с коллегами он сам давно уже, того не замечая, ходит не пить кофе в соседний бар, а на чашку чая в ближайшую мечеть.
Дело за малым. И малое случается. На очередных президентских выборах во второй тур выходят глава "Национального фронта" Марин Ле Пен и кандидат от Мусульманского братства Мохаммед Бен Аббес. Все — умеренно-правые, умеренно-левые и центристы — в ужасе от возможной победы фашистов и с облегчением принимают доктрину "умеренного ислама", которую предлагает Бен Аббес. На улицах уже стреляют и бьют витрины, причем не вполне ясно, кто это делает — протестанты или полиция, исламисты или националисты. Так или иначе, всем необходим покой. По-быстрому воцаряющийся Бен Аббес (персонаж, сразу скажем, закадровый, хоть и важнейший) устанавливает его без труда. Да, теперь среднее образование во Франции заканчивается в 12 лет, женщинам не разрешается работать, а университетской профессуре необходимо принимать ислам, но есть ведь и плюсы: безработица резко падает, СМИ и оппозиция растерянно затихают и никто не хочет отказываться от льющихся рекой с Востока нефтедолларов от щедрых спонсоров. Для апатичного Франсуа последней каплей становится возможность полигамии: студенток-жен, которых отныне все равно под хиджабами не разглядишь, для него будет выбирать опытная сваха. Какой филолог перед таким устоит?
"Подчинение" — если кто не знает, именно так переводится слово "ислам",— роман не о завоевании, а о капитуляции мира, который мы не смогли (и не захотели) отстоять. Индивидуализм — причина одиночества и страданий, необходимость совершать выбор непереносима. Поэтому сдаемся без горечи и сожалений, даже с облегчением. Недаром практически все герои романа — литературоведы, плывущие всю жизнь по течению выбранной, прописанной кем-то другим (Мопассаном, Золя, Рембо, Блуа), реки. Когда ее русло вдруг меняется, они продолжают движение: не бороться же с волнами. Новые власти, впрочем, не имеют ничего против старой европейской культуры. В их руках образование, то есть будущее, так почему бы не позаботиться о вымирающих умниках, отвечающих за музейное, уже не опасное, заархивированное прошлое? Кстати, платят в исламской Сорбонне втрое больше, чем платили в светской.
Рецензенты, наслаждаясь своей образованностью, пишут о влиянии Гюисманса — писателя, начинавшего как натуралист, потом написавшего манифест декадентства "Наоборот" и закончившего принятием католицизма, но, кажется, обращение к этому персонажу — просто шутка для умных: по Уэльбеку, оппортунизм интеллектуалов — не новость, склонность к нему была присуща самым изысканным и умным из них. Интереснее другая литературная параллель. Нынешний руководитель Сорбонны Редиже — бывший специалист по Рене Генону и Ницше, впоследствии автор бестселлера "Десять вопросов об исламе", получивший с переменой режима шикарный особняк в элитном районе, принимает у себя неофита Франсуа и по ходу дела рассказывает историю здания. Оказывается, в нем Доминик Ори написала свою "Историю О" — софт-порнографическую библию мазохизма, историю о поиске высшего наслаждения в подчинении и боли. "Потрясающая книга, вы не находите?" — вдруг загораются глаза у хозяина дома. Франсуа вежливо соглашается.
Роман Уэльбека о том, как это обыденно и страшно — не чувствовать боли, даже при смерти. И черпать единственную — последнюю, стыдную, но неоспоримую,— радость в повиновении тому, что сильнее.