— Как вы отнеслись к тому, что снова ваша картина участвует в каннском конкурсе?
— Я благодарен дирекции Каннского фестиваля за тот интерес, который они проявляют к моей работе. Несмотря на то что мне не слишком по сердцу участие в конкурсе, картина будет представлять киностудию "Ленфильм", на которой я работаю и которой многим обязан. Мы приложим все усилия к тому, чтобы марка студии прозвучала достойно, хотя это очень трудно в наших условиях, ведь в бюджете картины реклама и все, что с ней связано, никак не учитывается. Продюсеру фильма Виктору Сергееву приходится преодолевать огромные трудности, чтобы обеспечить картине хотя бы минимальные условия на фестивале.
— Вы снова снимаете фильм о человеке и власти. Кто понятнее Европе: Гитлер, герой вашего "Молоха", или Ленин, герой вашего "Тельца"? И что между ними общего?
— То, что оба они несчастны. Возможно, я плохо знаю историю, но мне вообще неизвестны счастливые правители. Глубоко несчастным человеком, травмированным и смятым жизнью, без сомнения, был Гитлер. И столь же несчастным человеком был Ленин. Глубоко уязвимые, без всякой божеской опоры и безо всякой любви, они потому и породили столь страшные и человеконенавистнические теории. Причина здесь в глобальной и всеохватывающей зависти к жизни. Только глубокая внутренняя несчастливость, негармоничность рождают те колоссальные амбиции, которые приводят человека наверх. Мы прекрасно знаем, что, по крайней мере в XX веке, любой шаг к власти сопряжен с прямым или косвенным насилием.
— То есть и Гитлер и Ленин — монстры, больные властью?
— Я думаю, что считать этих людей просто монстрами нельзя. Прошло достаточно много времени, чтобы можно было позволять себе такие упрощения. Нам удобно считать их монстрами, и мы как бы хотели бы забыть о том, что они... люди. Такие же люди, как мы.
— Такие политические фигуры могли появиться в ХХ веке. А сейчас? Считаете ли вы, что их время прошло?
— Нет, конечно. Для России особенно. Нюрнбергский процесс невозможен по определению в стране, где соучастниками власти были почти все. Мы не осознали колоссального, глобального краха. Не осознали и не сформулировали своей вины и того единого для всех положения, когда все равны в одном несчастье, как это было у немцев после Третьего рейха. Здесь же некому сесть в кресла судей. И еще долго будет некому.
— Значит, ответственность лежит на всех, а не только на вождях. Почему же вы концентрируетесь именно на них?
— Историческая безответственность органична для русских властителей. Об этом свидетельствует хотя бы количество войн, которые переживала Россия. Это подтверждает и наше время, ситуация на Кавказе в первую очередь. Классический пример того, что люди, которые руководят страной, не представляют себе иного решения, нежели силовое, военное. Так всегда было в России.
— Почему вы назвали этот фильм "Телец", а прошлый — "Молох"? Ведь оба героя спровоцировали исторические катаклизмы, жертвами которых стали миллионы людей.
— Потому что Ленин и есть телец. Весь интеллектуальный мир его, весь душевный мир его ограничен. Он смотрит на мир, не взрослея, не развиваясь, глазами бычка, бодающегося с дубом. Он возомнил, что постиг механизм жизни, что у него есть право на насилие над человеческой природой. Он поставил свои теории выше Божьего замысла. Вот он решил это, и уже только по одному тому, что он решил, он телец.
— Вы предпочитаете показывать своих героев в их частной жизни, в их доме и семье...
— Наш герой живет в чужом доме, когда-то кому-то принадлежавшем. Его окружают чужие вещи, он спит на чужих простынях и пьет из чужой посуды. Я думаю, что он ощущал враждебность этого дома, испытывал неосознанную зависть к тому, чего всегда был лишен,— к укладу, простым ценностям, которые отверг в свое время. У этой семьи дома нет. Для них потерян не только дом, но и сама возможность дома. Я бы даже сказал "по определению", потому что человек, обретая много власти, даже если у него был дом, лишается его. Нет границ власти — нет границ и собственного жизненного пространства; владеть всем — означает ничем. Все, что принадлежит по праву власти, непременно оказывается не твоим, чьим-то.
— Вы видите в этом проявление мистики власти?
— Власть не нужно переусложнять и не нужно мистифицировать. Есть некие общие законы и механизмы, которые равно применимы для истории любой страны. Их несложно понять, ведь, как ни странно, никакие мифологии, которых довольно создавало человечество вокруг властных людей, не могут скрыть чрезвычайной, удручающей заурядности всего, что связано с отношениями власти и человека, который ее обретает. Отношения с близкими, с теми, кто именуется друзьями, с возможными преемниками и соперниками, с охранителями и инакомыслящими, со своим собственным домом, наконец. И, конечно же, со своим народом, верности которому власть присягает и именем которого вершит свои деяния, в худшем случае уничтожая его, в лучшем — думая о нем в последнюю очередь. Все ситуации типовые, развиваются по схожим моделям; борьба за власть, приход к власти, жизнь во власти и смерть во власти или в руках тех, кто эту власть отобрал.
— Вы ведь не дали герою умереть.
— Финал для кинематографа не может быть написан на бумаге. Ибо тогда это не роды, а выкидыш. Финал проистекает из самой картины, из операторских усилий, из того наблюдения, что получается в результате твоей работы с актером и работы актера с самим собой. Если автор приступает к работе над фильмом с изначально жесткой позицией, и все знает заранее, и во всем уверен, финал у него готов, и он побеждает своего героя, он может сказать и герою и зрителю: вот правда, вот истина. Но я не уверен в том, что знаю. И я не хочу быть уверенным, не могу признать за собой этого права. Я не воевал с героем и не судил его, я лишь попытался, насколько возможно, войти в его положение и со всем пониманием им содеянного все же сожалел о столь страшном его конце.