Фестиваль балет
Из мутантов постнуклеарной эры получились презанятные танцующие скульптуры поп-арта
Фото: Alice Bangero
Ежегодный "Летний форум" — балетный фестиваль Княжества Монако — завершился спектаклем "Chore", прошлогодней постановкой худрука Балета Монте-Карло Жан-Кристофа Майо о роли хореографии в катаклизмах ХХ века. Из Монако — ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА.
Жан-Кристоф Майо на сей раз обделил традиционной фестивальной премьерой собственную труппу, проведя часть весны и начало лета в Москве — в Большом театре, для которого поставил собственную версию "Укрощения строптивой" (см. "Ъ" от 7 июля). Жителям Монако пришлось довольствоваться "Chore" — спектаклем прошлогодним, переехавшим с огромной сцены монакского Форума в старинную камерную Opera Garnier, чей пышный зал, населенный исполинскими позолоченными кариатидами, размещается под одной крышей со знаменитым казино. Уверяют, что переселение повредило балету, что феерическая сценография Доминика Дрийо и построенная на ней режиссура самого Майо производят нужный эффект лишь на громадных сценических просторах. Однако, кажется, дело не только в этом: балет треснул под тяжестью циклопического замысла Жана Руо, сочинившего либретто про катаклизмы ХХ века. По мнению автора, выжить человечеству помог танец (фамильярное "Chore" — первая часть слова "хореография").
Пять картин либретто, переполненного стихами, цитатами из старых газет и статистикой, выхватывают ключевые для сценариста вехи прошедшего столетия: великолепие эпохи ар-нуво, "черный понедельник" на Нью-Йоркской бирже и не заметивший его Голливуд 1930-х годов, атомный конец Второй мировой войны, "пейзаж праха" — мир после ядерного удара. За реализацию столь непрописанного, но амбициозного либретто мог взяться только камикадзе, в роли которого неосмотрительно выступил Жан-Кристоф Майо — жизнелюб и оптимист, по самой природе своего дарования не способный передать апокалиптических страданий погибающего человечества.
Режиссерская изобретательность позволила ему с честью вырулить из многих затруднений: в каждой части балета есть захватывающие эпизоды, позволяющие переждать слабость соседних фрагментов. Начало осеняют тени Фреда Астера и Джинджер Роджерс: Жан-Кристоф Майо, не цитируя дословно, использует знаковые па и позы хореографии Астера, которого он вслед за Баланчиным считает лучшим танцовщиком всех времен и народов. Этот оммаж выглядит как негатив старой кинопленки: прима труппы Бернис Коппьетерс и ее партнер Габриэль Коррадо, одетые в черное с кончиков туфель до затянутых тканью лиц, изысканными тенями скользят по сцене, превращая реальность сиюминутного танца в эфемерность улетевшей мечты.
Следующую часть, обремененную чрезмерно длительной полупантомимной картиной голливудских нравов, спасает остроумный эпизод киносъемок. В гигантском наклонном зеркале отражается разрисованный лестницами пол сцены, по нему в лихом степе галопируют веселые герлз, герой, изображающий летчика, перелетает сразу через десять "ступенек", а героиня, вертясь юлой, разбрасывает конечности во все стороны (к талии Бернис Коппьетерс прикреплена дюжина поролоновых ног) и успевает рассылать ослепительные улыбки окружающим.
Перед ужасом атомной катастрофы хореограф спасовал, отметив взрыв бомбы вырубкой и скрежещущим аккордом, после которых следует довольно простодушный эпизод, в котором японская балерина Мимоза Коике, перекосив лицо гримасой ужаса, ощупывает невидимые стены уже рухнувшего мира. Полосатые гуманоиды, перекатывающие ее обессиленное тело в разнообразных поддержках, выглядели отнюдь не устрашающе. Скорее обнадеживающе — как послевоенный взлет занимательного оп-арта, и даже конвульсивная дрожь конечностей человекозебр не омрачала общей красоты танцевальных композиций. А постнуклеарный пейзаж и вовсе обернулся чистой поэзией прекрасного двойного дуэта. Под хрустальные медитации Джона Кейджа парящие в воздухе женские души (танцовщицы прикреплены к колосникам незаметными тросами) то взлетают к небесам из рук пытающихся их удержать мужчин, то снисходят к выжившим, обволакивая их эфемерными объятиями.
Балет венчает всеобщий балабиль под заголовком "После танцев — снова танцы". Незатейливые пляски всей труппы, перемежаемые импровизационными соло, напоминают то ли дискотеку времен юности хореографа, то ли концерты Красноярского ансамбля танца, славящегося умением выжимать аплодисменты многослойными танцевальными поклонами. И этот лучащийся напускным энтузиазмом, не отмеченный сколь-нибудь значительной хореографией финал — самый неубедительный довод в пользу и без того небесспорной идеи, что танец (да хоть бы и искусство в целом) способен спасти этот мир.