Интеллигенция думает о церкви. Лучше бы делом занялась
Глядя через реку на кирпичную коробку у Кропоткинской, советская мещаночка то ли обещает, то ли грозит своему ухажеру: "Мы будем венчаться в этом храме". Она-то будет, кто бы сомневался. Но мнения тех россиян, кому по свойствам характера или по роду деятельности положено размышлять, рефлексировать и сомневаться, разделились. Одних бурная зиждительная активность РПЦ смущает, других радует. Выводы в обоих случаях делаются далеко идущие. На взглядах на деятельность хозяйственного управления Московской Патриархии российский интеллигент строит свои религиозные убеждения.
С десяток лет назад образованная часть российского населения оказалась перед необходимостью как-то определить свое отношение к церкви. Этот выбор стоял в ряду других, но, поскольку тут речь шла о материях вечных или, по меньшей мере, весьма протяженных во времени, казалось, что и выбирать, присматриваться и осматриваться можно будет долго. Наиболее эмоционально-лабильная часть пишущей братии поспешила вскрыть язвы, из которых главнейшей было, разумеется, сотрудничество с госбезопасностью. Впрочем, тема как-то замялась и аргументом "ну, сотрудничали, но не в этом дело" общественность вроде как удовлетворилась. Далее выяснилось, что присматриваться и рассуждать особенно некогда: реформы, может, шли и медленнее, чем хотелось, но необходимость изыскать новые способы зарабатывать на жизнь выяснилась весьма стремительно. Обществу вообще и образованному сословию в частности стало не до духовных поисков. И мы оказались там, где теперь находимся, очутились там, где теперь и сидим.
Всякая классификация — дело произвольное и в известном смысле обреченное, но какую-то простейшую все же можно сотворить. Итак, есть три крупные группы образованных русских, каждая из которых по-своему относится к церкви. Речь, конечно, не о мистической стороне дела, а о социальной.
Первое возможное отношение можно назвать народно-обкомовским, или традиционным: церковь есть место, где исполняется ритуал, не нами придуманный, а данный нам традицией. К ней обращаются в минуты душевной смуты или житейских потрясений. Народно это отношение потому, что народ знает, что новорожденного следует крестить, новобрачных — венчать, а усопшего отпевать, и церковные ритуалы предпочитает казенным ввиду их очевидного эстетического превосходства. Чиновники ельцинской плеяды, во всяком случае, наиболее наивные из них, этому отношению привержены. Прямодушней других оказался московский мэр, высказавшийся в том духе, что я в Бога не верю, но церковь уважаю и потому в нее хожу, когда положено.
Другая позиция свойственна тем, кто успел или сумел стать, что называется, "церковным человеком". Как правило, это образованные люди, убедившиеся, что в церковном учении содержатся ответы на всевозможные жизненно важные вопросы. В лице церковных пастырей они нашли себе собеседников, а под сенью храма — приют своим страждущим душам. Естественным образом, эти люди — все больше гуманитарного склада — пытаются приспособить новые, узнанные в церкви истины к привычным им (и свойственным культуре) моделям поведения. Многим знаком тип уверовавшего интеллигента, сочетающего крайнюю нетерпимость с проповедью смирения. Нетерпимость понятна и проистекает из специфики гуманитарных профессий. Например, О. Мандельштам определил поэзию как сознание собственной правоты. Без этого авторского и своевольного сознания никакая креативная деятельность в искусстве или науке невозможна. Даже при скромном сочинении дружеского экспромта требуется некоторое ни на что не похожее усилие — грубо говоря, надобно почувствовать себя демиургом. Духовная жизнь, как она понимаема и предписываема церковью, тоже требует специального усилия — проблема в том, что направлено оно на цели противоположные: не на возвышение личной воли до масштабов демиургической, но на признание над собою иной воли, начальственной и непостижимой. Соединение двух разнонаправленных тенденций — богоборческой и смиренной — дает результаты удивительные. Редкий пришедший к вере интеллектуал оказывается в состоянии удержаться от того, чтобы немедленно не приступить к той деятельности, что именуется "пасением народов" — при полнейшем и естественном равнодушии к тому предполагаемых пасомых.
Пасомые, впрочем, обыкновенно рекрутируются из третьей группы: условно обозначим ее как антиклерикальную. К ней принадлежат те, кто более всего обращает внимание на общественную активность церкви, не желая или не умея увидеть мистического смысла этого института. Тут — в случае РПЦ — припоминаются и значки "почетный чекист" под рясами, и ошеломляюще бурная внешнеторговая деятельность, и непременное присутствие высших иерархов на всех протокольных мероприятиях мирской власти. Аргументы, касающиеся малоизящной деятельности церкви на политическом и деловом поприщах, любят выдвигать интеллигентные русские скептики как раз в противовес православной истерике новейших отечественных христиан.
Схема приблизительно такова: А. почерпнул от церкви некое знание, кинулся учить Б., Б. же, раздосадованный утратой общего языка со старинным другом и коллегой А., принялся поучать уже саму церковь насчет того, что ей можно делать, а чего нельзя, как ей строить храмы и монастыри и как общаться со светской властью. Очевидно, что проблема тут вовсе не в церковных вопросах, а в утрате общепринятой интеллигентской системы ценностей, и, следовательно, того самого общего языка. Но это понятно: российское общество переживает какое-то новое расслоение. Может быть, лучше назвать этот процесс "переслоением" — сословия и социальные группы перемешиваются, изменяется их состав и место в структуре общества. Появления какой-то всеобщей идеологии при этом, кажется, не предвидится.
То обстоятельство, что РПЦ (в социальной деятельности) при этом ведет себя подобно известному персонажу из семейства кошачьих — то есть слушает, да ест (торгует, строит, играет роль свадебного генерала и т. д.), никак нельзя поставить ей в вину: эта прагматическая позиция есть самая своевременная и вполне народная. Оправдывать торговлю диаволовым зельем или обсуждать, держать ли строжайший пост или не обращать на него никакого внимания — личное дело каждого. Никакого единения тут не нужно. Лозунги, вывешиваемые к Рождеству и Пасхе, хоть и не призывают ознаменовать эти праздники ударным трудом, являют собой скорей курьез, нежели отражение истинных чувств государственной власти или ее подданных. Впрочем, этот фантом религии, кажется, устраивает всех: с ним легко, он равно допускает привычную комсомольскую соборность и привычную никчемность пропаганды. Он столь же равнодушен к нам, сколь и мы к нему. К смыслу событий, имевших место в далекой стране около двух тысяч лет назад, ни полотнища поперек Тверской, ни отказанные Патриархии таможенные льготы, ни обличительный или апологетический пыл никакого отношения не имеют.
Собственно, интеллигентско-церковные распри вполне соприродны религиозному рвению посткоммунистических властей: вечная русская страсть лезть не в свое дело проявляется в них. Есть такой постулат: всегда найдется негр, который составит для эскимосов инструкцию о том, как им лучше переносить морозы в Гренландии. Русский интеллигент, до рези в глазах вглядывающийся в лица церковных иерархов с целью различить под бородой ефрейторские складки, и его оппонент, с видом пророка поучающий ближних добродетели, тоже составляют друг для друга инструкции о том, как делать то, чего сами они делать не умеют. И если трагедия русской интеллигенции состоит в том, что спрос на такого рода инструкции упал до нуля, то такой трагедии можно только порадоваться.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ