Вытесненные со сцены

Премьера театр

Сегодня исполняется 70 лет художественному руководителю прославленного на весь мир петербургского Малого драматического театра — Театра Европы Льву Додину. Свой юбилей режиссер отмечает на гастролях в Париже, куда МДТ отправился вскоре после премьеры нового додинского спектакля — "Вишневого сада". Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.

Предъюбилейный статус премьеры заставляет видеть в "Вишневом саде" Льва Додина какие-то режиссерские обобщения, пусть и невольные. (Впрочем, обнаруживается немало и сознательных если не цитат, то отсылок к этапным спектаклям выдающегося мастера.) Дело не только в дате, но и в самом материале: последнюю чеховскую пьесу театральный мир всегда воспринимает как пророчество о стране России и каждом человеке, в ней живущем, о семье и доме, о времени и потерях. МДТ, ставший благодаря Додину главным театром-домом страны, поразительно умеет соединять частное и общее, историю одной, маленькой жизни и трагическую историю страны. Так что неудивительно, что к "Вишневому саду" Додин вернулся на новом витке истории — первый раз он ставил пьесу в середине 1990-х годов. И даже в пересечениях актерских составов того и этого спектаклей можно почувствовать естественный ход времени: Татьяна Шестакова была Раневской, теперь стала Шарлоттой Ивановной, Сергей Курышев играл Петю Трофимова, а сейчас он Епиходов.

В новом "Вишневом саде" Шарлотта не показывает никаких фокусов. Она вообще кажется здесь вестницей беды. Спектакль в МДТ получился суровым, лишенным иллюзий, можно сказать, мрачным и безнадежным — но в то же самое время до краев наполненным жизнью. Наверное, именно это противоречие между чувством обреченности, которое невидимым облаком висит над залом Малого драматического, и разнообразным, подробным, парадоксальным существованием персонажей придает спектаклю то грозовое эмоциональное напряжение, что разряжается не громом и молнией, а точечными внутренними импульсами. Лев Додин читает "Вишневый сад" непредвзято и свободно, не раболепствуя перед текстом, но всякому кажущемуся своеволию находя железное оправдание. Что сказали бы другому режиссеру, прерывающему объяснение Вари и Лопахина их стремительным исчезновением и скорым появлением явно после торопливой близости,— но насколько же драматичнее звучит следующая фраза, кладущая конец любым надеждам: "Могла быть жизнь, но не будет ничего". А чтобы этот драматизм ударил, нужно обладать талантом Елизаветы Боярской. Вообще, режиссер собрал для Чехова незабываемый ансамбль-оркестр — в трагической фантазии Додина эти инструменты не пропускают ни одной важной ноты.

Действие пьесы оказывается вытеснено со сцены в зал. На подмостках же пустота — там старый Фирс еще в прологе произносит финальные реплики пьесы, там танцуют гости на балу, там же старик-слуга падает в конце замертво. А весь обреченный на снос дом перенесен художником Александром Боровским вниз, к зрителям. Как не вспомнить предыдущий чеховский спектакль Додина и Боровского — "Три сестры": там фасад дома Прозоровых постепенно двигался к авансцене, оставляя героям все меньше пространства. Здесь же чеховские персонажи уже совершенно вытеснены пустотой. Посреди партера выгорожено место для биллиардного стола, перед первым рядом кресел в беспорядке стоит какая-никакая обстановка, большая люстра зачехлена, а рядом с ней торчит высокая стремянка — то ли собирались расчехлить к приезду хозяйки, то ли уже приготовились к последнему отъезду. Двери у первого ряда партера поминутно открываются и закрываются, здесь словно сидят на чемоданах, и сразу ясно — приезжают ненадолго. Каждого ждет нечто, что может назваться хоть далеким Парижем, хоть соседним Яшнево, но все они лишь синонимы небытия.

Раневская Ксении Раппопорт появляется в проходе между креслами, оглядывает зрителей с испугом — и этот страх буквально застревает в глазах у роскошной, нездешней женщины, так и не отпускает ее до самого конца. Зрительская память тоже боится, но другого — не удержать щемящие подробности этой великолепной актерской работы вроде немого вопроса хозяйки-гостьи, когда ей сообщают о смерти кого-то из домашних: она уже не помнит, кто это. Для нее только одна смерть важна навсегда — утонувшего сына Гриши. И зрители тоже вдруг видят мальчика — но не театральной тенью и не призраком, а на старой семейной кинохронике, которая запечатлела некогда беззаботную семью среди вишневых деревьев.

Повесить во все зеркало сцены экран и оживить на нем картины былого придумывает Лопахин. Но не для того, чтобы вызвать у обитателей дома ностальгические чувства, а для того, чтобы нагляднее, как можно убедительнее продемонстрировать свой бизнес-план дачного строительства. Лопахин Данилы Козловского — откровение этого "Вишневого сада" и самая сильная театральная работа одного из лучших российских молодых актеров. Беспредельно обаятельный и наполненный энергией, он вихрем носится по жизни, обезоруживая улыбкой и пугая краткостью своих мотивов. Гедонист и, наверное, любимец судьбы, он воскрешает на экране вишневый сад — но оказывается единственным, если не считать молодых слуг, для кого этот сад ничего, кроме коммерческой площади, не значит.

Когда Раневская и Гаев (еще одна очень сильная и точная актерская работа — Игорь Черневич) навсегда покидают дом-зал, Лопахин дарит им на память о саде металлические коробки с кинолентами. Потом занавес-экран падает, и на деревянной стене появляется еще одно "кино" — персонажи идут один за другим в белом исподнем. И как-то нет никаких сомнений в том, что расстреливать их будут здесь, а вишневый сад останется где-то там. Так оно, кстати, и есть: самый большой сад вишневых деревьев сохранился в Германии, недалеко от места смерти Чехова — и именно туда пришлось летать актерам Малого драматического, чтобы снять для спектакля киноматериалы.