Прозвучавший со страниц Ъ призыв "Умоляем: руки прочь от современного искусства" воскрешает угасшую было традицию интеллигентского восклицания, считает художник МАКСИМ КАНТОР.
В мае 1862 г., когда горели дровяные склады и жилые застройки Петербурга, в кабинет Н. Г. Чернышевского вбежал Ф. М. Достоевский с криком: "Умоляю прекратить пожары!" Федор Михайлович, по воспоминанию свидетеля, стоял "взволнованный, заикающийся, милый" перед Николаем Гавриловичем, искренне полагая, что тот, возмутитель спокойствия, и поджег город.
Горело же по обычной причине — по склонности к ленивому разрушительству. Прокламации и студенческие волнения действительно имели место, но горело от разгильдяйства, от пьянства, нерасторопности пожарных команд.
"Неужели вы думаете, будто я имею отношение к этим людям?!" — возмутился Н. Г. Чернышевский, и, потолковав, просветители разошлись, довольные друг другом; дома же, разумеется, сгорели дотла.
Прекраснодушный порыв страдальца за народ в годы советской власти эволюционировал до некоего неопределенно-личного волнения: "Требуем освободить Анжелу Дэвис", "Протестуем против агрессии в Анголе"... Сегодняшнее "Умоляем: руки прочь от современного искусства" исполнено в лучших традициях жанра призыва, его отличительная черта — невыполнимость. Как пожелание "руки прочь от утопающих", так и мольба убрать руки от современного искусства чреваты тем, что названное немедленно пойдет ко дну.
Именно из рук неразборчивых, но сентиментальных буржуа — культурных атташе и распределителей грантов, фабрикантов сластей и доверчивых туристов — и кормится отечественный бунтарь-художник. Можно было бы сказать, что так германские промышленники и российские купцы подкармливали большевиков, готовящих бунт и смуту, — но современный бунтарь никакого бунта не готовит, он бунтарь ручной. Он не хочет жечь музеи, подобно авангардисту 20-х, — он в эти музеи хочет попасть, а частное коллекционирование в российских условиях — единственный путь. Частным собраниям современного русского искусства, сделанным работниками посольств, славистами, коммерсантами, нет числа. Собиралось годами и вывозилось фургонами. Подобный род собирательства присущ европейцам. Так же собирают сотрудники дипкорпуса искусство Индии и народную скульптуру Африки. Случаев, чтобы турист вывез из Лондона коллекцию в 200-300 единиц хранения, замечено не было.
Практически все эти частные коллекции так или иначе были показаны в том или ином публичном месте — в университетском музее штата Техас или универмаге Лафайет в Париже, в ратушах немецких деревень и бельгийских клубах. Для желания коллекционера обнародовать свое хобби есть конкретная причина — собранию должен быть придан музейный статус, чтобы повысилась его цена. Ведь если деньги отмываются приобретением картин, то картины стоят денег, лишь пройдя через музеи. Существует отлаженная процедура превращения картины в товар, и эта кухня рынка требует привлечения искусствоведов, кураторов, музейных работников. Лет пять назад, пока интерес к русскому еще не угас, были шансы придать музейный статус частным собраниям на родине коллекционеров.
Теперь нашелся иной путь — через Россию. Так, Русский музей и Третьяковка превратились в перевалочные пункты, необходимые и удобные в манипуляциях с русским искусством. Искусство вывозилось из страны, затем ввозилось в ее центральный музей, значение его тем самым выходило на государственный уровень и шансы на Западе возрастали. Эта распасовка сделалась абсолютно привычной в последние годы — в ней заинтересованы все: галеристы, повышающие цену, коллекционеры, алчущие славы, музеи, получающие аренду, кураторы проекта, сочиняющие себе имя, авторы, пишущие статьи в каталоги, — это, собственно, и есть нормальная жизнедеятельность организма, называемого "современное искусство". И Русский музей, и Третьяковская галерея за 5 лет пропустили через себя невероятное количество выставок сомнительного толка, и порыв разорвать этот порочный круг благороден.
Непонятно лишь, почему он возник именно теперь и вдруг. Все частные собрания были примерно одинаковы: современное русское искусство, что колбаса, — сколько ни режь, все будет колбасою: немного жира, немного крысятины, немного свинины.
Столь же пестрым и беспомощным выглядит собрание Бар-Гера или коллекция Нортона Доджа или Петера Людвига, скупавшего все подряд. Шоколадный фабрикант воплотил мечту частного коллекционирования: не дожидаясь реакции государственных музеев, воздвиг свой и даже часть своей коллекции подарил российским государственным музеям, а те благородно распахнули двери. И вслед за сравнительно тщательно отобранной коллекцией Людвига критики безропотно приняли десятки анекдотичных выставок — одна нелепее другой. Не беспринципность музейных работников следует винить, а рынок современного искусства как таковой, который живет именно так и который был столь желаем.
Впрочем, советский интеллигент хорош тем, что хочет всего, но в меру. В нем всегда спит ответственный партработник: уже и то знаменательно, что не проходит пяти лет так называемой свободной конкуренции, а требуют расставить всех соответственно занимаемым должностям и просят прочих убрать руки. Огонь новаций и красный петух радикализма не опасны на нашей почве — как и все здесь, они горят кое-как, лениво тлеют, то вспыхивают, то тухнут, и остается одна зола.