Отмечаемое нынче десятилетие со дня смерти Андрея Тарковского стало вполне судьбоносным: в конце декабря 1986 года трудно было вообразить, что вековая русская духовность окажется такой скоротечной. Отнюдь не из вражды к Тарковскому тогдашние лукавые прагматики, вооружившись двумя евангельскими цитатами — "царство Мое не от мира сего" и "воздай Богу Богово, а кесарю — кесарево", — начали славить земное и низменное во имя капиталистического труда, конечно же, не рассчитывая на слишком буквальное понимание их слов. Но успех вышел столь же мгновенным, сколь сокрушительным. Одной из его жертв сделался как раз кинематограф Тарковского — сегодня духовные метания в стиле "Сталкер" вызывают очень почтительную зевоту. Глядя на подобные метаморфозы, газета "Завтра", а вместе с нею и демократическая общественность вопиют о гибели культуры, хотя следует, наоборот, робко говорить о ее зарождении. Картина, на днях показанная в Доме кино, располагает к такому осторожному оптимизму.
Документальный фильм об отце, сделанный двадцатишестилетним Андреем Тарковским-младшим в соавторстве с кузеном Алексеем Найденовым, включает фрагменты из "Сталкера", "Ностальгии" и "Жертвоприношения", интервью с вдовой и тещей режиссера и незатейливые, но искренние закадровые комментарии. Озвученные "Всенощной" домашние съемки, наверное, против воли создателей, поглотили не только музыку Рахманинова, но и обширные киноцитаты. Все растворилось в чистосердечии семейного альбома: "Сталкер" и "Ностальгия" стали принадлежностью home art, а не мировой культуры.
Сын Тарковского, пришедший на пресс-конференцию, оказался по-иностранному отмытым интеллигентным молодым человеком с хорошими крупными чертами. Выяснилось, что он давно живет во Флоренции и изучает в тамошнем университете археологию Ближнего Востока. Трагически взыскующая устремленность Андрея Тарковского на Восток обернулась спокойной, ученой основательностью его сына, наверняка изрядно образованного, очень скромного, очень качественного, очень никакого; отчетливая в каждом слове, вымученная, напряженная, зачастую безвкусная и всегда высокая речь отца — речью как таковой; исключительная прецедентность — нормальным потоком. Это можно называть общим местом, но пафосно прибавив, что оно такой же гарант культуры, как средний класс — гражданского общества.
Андрей Тарковский-младший напрасно подчеркивал перед журналистами свою задушевную природную русскость: и сам его вид — не то что бы из флорентийских садов, но во всяком случае с флорентийского кампуса, — и показанный на экране home art определенно свидетельствовали об обратном. Это не наше общее место. Наше, впрочем, бывает и замечательней.
Здесь придется начать издалека и снова с Тарковского. Отмечая годовщину смерти его любимого актера — Александра Кайдановского, — друзья-живописцы устроили в галерее Intercolor выставку-продажу своих произведений. Вырученные деньги должны пойти на памятник Кайдановскому, на фильм о нем и книгу мемуаров. В акции участвуют многие известные московские художники — Татьяна Назаренко, Анна Бирштейн, Сергей Шерстюк, — работы которых обсуждать сейчас неуместно: ситуация не располагает говорить ничего, кроме хорошего. Но об одной картине, выставленной нынче в Intercolor, сказать очень даже можно.
"День рождения" Наталии Нестеровой замечателен и по рисунку, и по композиции, и в деталях, и особенно в целом, и, самое главное, по мысли. В старорежимной квартире за старорежимным же столом сидит современная богема, на удивление сросшаяся с пространством, ей изначально чуждым. Связующим становится арбуз, блистательно закрученный в композиции и как сакральный плод таинственно объединивший людей и вещи, — участников трапезы с обытовленным прошлым: расхожими николаевскими стульями; бюстом на комоде, то ли римским, то ли русским, но скорее всего римско-русским; и сапуновскими куклами в глубине второй комнаты. Отсылка к Леонардо в одной из фигур делает происходящее странно значительным, и все вместе превращается если не в "Тайную вечерю", то в каталог московского интеллигентского вкуса: Пушкин, русская античность, Леонардо и, наконец, тряпичный модерн где-то совсем на дальнем плане.
Даже самое уязвимое в картине — достойно-грязноватая "постсеровская", "фальковская" живопись и та работает на целое: интеллигентский вкус, традиционно выбирающий в России все серенькое и сиротское, похоже, навсегда ей верен. По сути Нестерова дала формулу русского культурного общего места, вроде бы вышедшего из употребления, но, как выясняется, по-прежнему живительного. Осмысленная твердость, с которой художница настаивает на современности прошлого, стоит любого концепта, сегодня неизменно вялого и решительно в себе неуверенного.
Впрочем, благодетельная сила общего места не есть абсолютная ценность в истории искусств, и не только в ней. Об этом напомнило событие, которое, в отличие от Нестеровой и Тарковского-младшего, привлекло к себе всенародное внимание: последний "Человек в маске" Владимира Познера, как и любая передача этого цикла, имел самый высокий рейтинг.
На сей раз человеком, откровенничавшим из-под маски, оказался рэкетирского типа парень, отдавший себя на служение детству. Облюбованное им конкретное поприще повергло зал в шок: парень спасает малолетних мальчиков от пагубной улицы и улицу от пагубных мальчиков, пристраивая их к состоятельным гомосексуалистам и будучи совершенно уверенным в своей благодетельности. Ни сам Познер, ни приглашенные им эксперты, ни собравшаяся на телезапись публика — никто этой уверенности, конечно, не разделил. Но интересней другое.
Парень, повторявший, что он не сутенер, а волонтер, очевидно, говорил правду. И возмущавшийся зал его в этом поколебать не мог. За действиями парня стоял некий миропорядок, который можно назвать блатным или, если хотите, эллинским: в конце концов человек в маске трактовал проблемы воспитания в духе классических Афин — взросление юношества там происходило сходным образом. За возмущением зала никакого миропорядка не было: лишь смутное чувство чего-то неправедного, а чего именно — непонятно. И только один Познер в какой-то момент поинтересовался, молится ли парень Богу, но, услышав невразумительный ответ, тут же закрыл не слишком телегеничную тему. И то сказать, ответом на язычество, равно афинское и блатное, было пришествие Господне — роль, в которой телеведущему выступать не с руки.
Так или иначе, в последней передаче "Человек в маске" могучее язычество победоносно взяло вверх над глубоко аморфным общим местом — бытовой христианской моралью, давно равнодушной к тому, зачем вообще приходил Спаситель. "Русский проект" с его плаксивой алкоголической душевностью, заменив и Новый Завет, и Ветхий, эхом откликнулся во всей рекламе, то есть в ежедневных людских переживаниях — в девочке, мечтающей венчаться только в храме Христа Спасителя, да в старичке-фронтовичке, который, переводя умильный взгляд с суворовцев на тот же ХХС, беззубым ртом шепчет: "Храни вас Господь".
"Царство Мое не от мира сего", — сказал Христос.
АЛЕКСАНДР Ъ-ТИМОФЕЕВСКИЙ