Роман "Ада" позднего Набокова — долгожданный монстр на полке русской литературы. Монстр, как выясняется, соседям по этой самой полке не опасный, — при всем размахе крыл и блеске чешуи.
Город Монтре на берегу Женевского озера, где Владимир Набоков провел последние годы своей жизни, являет собой некий внесоциальный и вненациональный парадиз, место отдохновения и заката всемирного jet set. Впрочем, этот уголок, словно бы ради придания ему реалистичности, изуродован бетонным то ли Интуристом, то ли Дагомысом какого-то местного Посохина, торчащем на мыске в аккурат напротив Монтре Паласа, набоковской обители. И все же это — точка дивного безвременья и покоя, где все предрасполагает к тому, чтобы отойти навечно на боковую. Таким же образом декорирован весь райский вариант Земли, описываемый Набоковым в "Аде", последнем из его великих романов, который получили мы наконец в достойном переводе Сергея Ильина.
Перевод в данном случае — не менее чем половина дела. Собственно, единственная претензия, которую можно предъявить к нему, именно в том и заключена, что он — "половина"; что он слишком много берет на себя. Перевод хорош даже сверх меры: сделан так, будто переводил сам Набоков, да притом еще теперь, в девяностые годы. Но это-то и создает иной раз ощущение неловкости и недоверия: цыгане, уворовывающие джипы, звучат как-то уж чересчур сегодняшне. С кем другим анахронистический фокус бы прошел, но не с Набоковым, писателем (пока еще) абсолютно культовым, чью биографию назубок знает... да кто ж ее не знает. И не стал бы он, переводя себя, поминать джипы — при жизни его в русском языке слова "джип" считай что и не было. Впрочем, это придирка. Перевод, на вкус человека, не читавшего оригинал (нечитабельный при среднеинтеллигентском знании English), — превосходный.
Жанр романа обозначен как семейная хроника, но натяжка, требуемая, чтоб принять такое определение всерьез, слишком велика. "Love story" и то было бы ближе. Начинается все с величественного римейка педофильской Лолиты: тут дело вкуса, скорее всего, но лично для меня неиссякающий энтузиазм классика по отношению к недоразвитым прелестям тинейджерок остается вполне загадочным. Или это страсть автора, усталого европейца, к юной и набирающей силу новосветовской цивилизации? Но такая плоская метафорика недостойна Набокова (навроде Нобелевской премии). Римейк этот, занимающий половину романа и замешанный еще и на глине "Других берегов", столь же антиэротичен и антипорнографичен, что и сама история Ло, а то и более. Оранжерейный секс Набокова ничего общего не имеет с низкими жанрами, да и вообще с телесным низом: если кто вздумает (прости, Господи) представить совокупление ангелов, то пусть читает не Лолиту, но Аду. Перверсивная подоплека сей "страсти" (инцест) только лишь указывает: мы не на земле, но в умозрительном Эдеме. Впрочем, в романе место называется Демонией.
Герои? В том смысле, в котором они потребны для и предполагаются в психологической прозе, их нет. На вопрос "про кого" нет ответа. "Манекен в человеческом облике" — это Набоков сказал о какой-то из второстепенных героинь, но то же относится и к персонажам любых степеней. Мужчин нет, кроме автора-рассказчика, внутри которого мы живем, пока читаем книгу; прочие — тени, вещи, вроде мебели. Ада же — со всеми своими лядвиями, персями и раменами оказалась наделена столь недюжинным интеллектуализмом, что никого, кроме того же автора, с ней не идентифицируешь. А рамена и лядвии — это опять по мебельной части. Нет, не психолог, ох не психолог Набоков. Может быть, физиолог? Физиологизмы Владимира Набокова — "после структурно совершенного стула" — отдают Владимиром Сорокиным; или теперь любые физиологизмы будут отдавать Сорокиным? В любом случае, что тот, что другой, что гений, что ерник как бы застряли в анальной фазе полового созревания: все правильно, житейски этот период самый безмятежный, он-то и есть "счастливое детство", еще незамутненное пониманием того, что не все в мире возможно, почти ничего не возможно; тем знанием, которое потом, по ходу жизни тихо зарастает вопреки ему свершившимися возможностями.
К странице эдак 230-й недоумение становится непреодолимым: великолепная речь о том, что не очень-то интересно. Или мы чего-то не понимаем? Набоковское многоглаголание чем дальше в текст, тем явственней создает впечатление, что автор скрывает от нас нечто — скрывает тщательно, увертливо, умело — да только вот забыл или не учел, что нам-то, грешным, вовсе и не хотелось a priori этой личной тайне приобщаться.
Или это уже эйфория зрелости, эйфория от выданной автору славой и признанием carte blanche? Дебютировать такой книгой было бы невозможно: слишком велика. Просто длинная, большая — а вот великая ли? Кто стал бы разбираться и осиливать, не будь уже набоковского контекста? О, в контексте — книга несомненно великая, но она именно в силу великости обнажает структуру, скелет и, соответственно, слабости набоковского контекста как никакая другая.
То есть в полном согласии с каноном ХХ века — уже исчерпанном, и отнюдь не только хронологически — контекст оказывается как бы и выше, значительнее текста. В этом смысле автор "Ады" (вышедшей как-никак почти тридцать лет назад) оказывается ультрасовременным художником. Но вдобавок и текст оказывается превосходен, текст класса не двадцатого, но золотого века русской литературы. Да, так, но — что сказать-то хотел? Наивный вопрос, на который в золотом веке очень хорошо знали ответ. В "Аде" сказать уже совершенно нечего: осталось только искусство составления слов во фразы, фраз в абзацы и так далее, и в этом отношении она показательнее прочих набоковских романов. Она не ядовита (как хоть бы "Лолита"), но тем, выходит, и плоха. Лучшее, что написано в икс-икс, ха-ха веке — как раз написано вопреки этому умозрительному канону, уводящему искусство от окаянства человеческой судьбы, а русскую литературу от ее великой традиции. Пожалуй, водораздел лежит между Сириным и Набоковым. Монтрейский старец со всем его показным высокомерием терпит поражение столь сокрушительное, что начинаешь думать — умница сам нарочно все и устроил: довел "чистоту" своего искусства до абсолюта, чтоб продемонстрировать всю бесплодность этой надмирной позы (прозы). "Ада" доказывает убедительно и исчерпывающе, что литература — не шахматы, не математика, вообще не система каких бы то ни было построений. Как сказал Набоков про кого-то из своих ранних, фиальтовских героев (сказал и, конечно, накликал): он зашел так далеко, что вернулся с другой стороны.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Набоков Владимир. Ада, или радости страсти. Семейная хроника. Перевод с английского Сергея Ильина. М., ДИ-ДИК, 1996