Нынешний декабрь во МХАТе имени Чехова можно назвать "месяцем Сергея Юрского". Под Новый год ожидается премьера спектакля "После репетиции", где он сыграет вместе с женой, Натальей Теняковой, и дочерью, Дарьей Юрской, а в минувшее воскресенье Юрский дал в Камергерском переулке концерт из нового цикла "Мхатовские вечера".
"Мхатовские вечера" задуманы как цикл концертов-встреч в ожидании грядущего через два года столетнего юбилея театра. Некогда, еще при отцах-основателях, актеры, режиссеры МХАТа и избранные гости в свободные от репетиций часы собирались в театральном фойе и устраивали нечто вроде непринужденных творческих вечеров. Сейчас традицию решено возродить, несколько, впрочем, изменив: вечера проходят в большом зале, а персонажи и темы выбираются в том числе и такие, что выходят за рамки традиционных мхатовских. Новый цикл задуман как часть предъюбилейной кампании по смене сложившегося имиджа театра.
Программу вечера Сергея Юрского — классика русского черного юмора: Достоевский, Булгаков, Хармс — тоже не назовешь безупречно мхатовской. Вступление носило характер отчасти лекции, отчасти размышления — актер пытался найти ответ на вопрос о природе интереса к черному юмору, вызвавшему такой ажиотаж публики, — лишние билеты в воскресенье и вправду спрашивали от угла Тверской.
Актер, конечно, лукавил: пришли не на черный юмор, а на Юрского. Пришли на его особый чтецкий стиль, в котором игра ритма всегда несет привкус эксцентрики, и даже в самой напевной лирической поэзии обнаруживается тайное "остранение" и находится место для эмоциональных сломов-парадоксов. От этих парадоксов путь Юрского к тому, что весьма условно называется черным юмором, становится если и не всегда успешным, то по крайней мере естественным и убедительным — более убедительным, чем путь через определения вроде "дьявольская игра" или "отсутствие сочувствия", которыми актер пытался в прологе концерта определить суть жанра.
В последние годы интонации Юрского стали сухими и шершавыми, а слово часто застывает точно в оцепенении, будто оно уже само не знает своего точного смысла и удивляется собственному звучанию. Особенно внятной эта перемена стала на поставленных Юрским в театре "Школа современной пьесы" "Стульях" Ионеско. Увлечением актера стало слово-гримаса, и, может быть, от этого еще резче и дольше стали гримасы мимические. Еще более странным стал особый хрипловатый, гортанный голос; еще более острой пластика, порой напоминающая движения сломанного (или же, что вернее, сломленного) человека-куклы, тщетно пытающегося обрести утерянное равновесие.
Юрский настойчиво держится этих внятно заявленных интонаций и жестов. И от того персонажи совсем разных авторов переживают "странные сближенья", разгадку которых актер не дает. Так, Аркашка Счастливцев вдруг выходит на одно лицо с пушкинским Мефистофелем, а Несчастливцев — с Фаустом. Странствующие актеры у Островского, безусловно, носители театральных амплуа — но не беккетовских масок, какими вышли у Юрского. Сцена из "Леса" вообще ему не удалась: не нашлось общей интонации-ключа, и потому текст до обидного затвердел. Впрочем, и Пушкин, и Островский прозвучали в концерте лишь как развернутое вступление в тему. А "Сцена из Фауста" в кратком пересказе обыденными "своими словами" гораздо удачнее вписалась в эту тему, чем собственно пушкинский диалог.
Зато и "Крокодил" Достоевского, и глава из "Мастера и Маргариты", и в особенности миниатюры Хармса вышли смешно и изящно, с точно проработанными оттенками и жестами. После отрывка из "Елизаветы Бам" Юрский вдруг сказал, что подступать к Хармсу ему лично страшно и потому концерт окончен, можно расходиться. Но если публика не уйдет, а свет в зале не включат, то он продолжит. Пауза, повисшая в зале, была если и не хармсовской, то уж точно не мхатовской. Юрский продолжил. И превращенный в постскриптум Хармс оказался ему ближе всех. Вдумчивая эксцентрика актера идеальным созвучием откликнулась на гениальные хармсовские нелепости. Они вмиг обрели плоть и ужас насмерть перепуганной жизни, которая ухает в жалкое и бездонное небытие, не успев толком даже пискнуть о себе.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ