Увидев бассейн, молодой человек с неопрятными локонами стал радостно раздеваться. Его плечо украшала огромная пороховая запятая. "Инь--Ян" — с ложной скромностью объяснил купальщик, указывая на татуировку. Другие гости застенчиво молчали. Только один заметил одобрительно: "Незаменимая вещь для опознания трупа".
Автор "Портрета Дориана Грея", классической притчи о татуировке, писал: "Надо либо быть произведением искусства, либо носить его". Татуировка — единственный способ выполнить оба совета Уайльда сразу. Но в мое время татуировку не уважали. Считалось, что она идет только к крепким папиросам и Высоцкому. Знак изгоев и избранных, наколка надежно помогала им не смешиваться с остальными.
Татуировка, впрочем, замыкала социальную иерархию не только снизу, но и сверху. Так, начавшая Первую мировую войну пуля прошла сквозь голову синей змеи, изображенной на теле эрцгерцога Фердинанда. Убитый не был в семье уродом. Татуировки носили все его родственники — и император Вильгельм, и Георг Пятый, и Николай Второй.
И все-таки, если не считать моряков, уголовников и монархов, до самых недавних времен татуировки были редкостью. Сейчас все изменилось. Еще недавно в Америке была сотня-другая татуировщиков, теперь — 10 тысяч. В результате их бурной деятельности человек с татуировкой может оказаться вашим врачом, адвокатом, конгрессменом или парикмахером.
Это отнюдь не значит, что татуировка утратила свой маргинальный статус. Напротив, именно он и придает ей соблазн: татуировка позволяет перебраться на социальную обочину, не покидая безопасного центра. Сегодня татуировка не столько мешает успеху, сколько оттеняет его. Поэтому ее можно увидеть в бассейне первоклассного отеля, на дорогом курорте и, конечно, в кино: среди татуированных звезд — Микки Рурк, Шер, Уопи Гольдберг и Шон Коннори.
Но все же сказать, что татуировка в моде, нельзя. Скорее это вызов ей: мода меняется, а татуировка всегда остается одной и той же. Игла с пигментом выгораживает на нашем теле делянку вечности, где останавливаются физиологические ходики. Тут татуировка вступает с нами в игру: мы стареем — она нет. Контраст между долговечностью ее весны и неизбежностью нашей осени рождает монументальную художественную форму. От брака с Хроносом выигрывает даже та мудрость, что выражает афоризм "Я раб судьбы, но не лакей закона".
Увековеченная пошлость придает себе значительность искусства. Как всякое искусство, татуировка орудует извлеченными из подсознания образами. Интересно, что на Западе подсознание чаще говорит картинками, на Востоке — словами. Наверное, и здесь сказалась литературоцентричность отечественного сознания. Вербальная наколка — чистая кабала: слово становится плотью, оставляя при этом простор для интерпретаций. Многие блатные татуировки — хитроумные криптограммы. "ЯХТА", например, расшифровывается "Я Хочу Тебя, Ангелочек", "СНЕГ" — "Сильно Нравятся Единственные Глаза", "ГУСИ" — "Где Увижу, Сразу Изнасилую".
Соотношение между российскими и американскими татуировками примерно такое же, как между концептуализмом и поп-артом: Илья Кабаков и Энди Уорхол. Но что на логоцентрическом Востоке, что на видеократическом Западе татуировку, как и всякое искусство, занимают одни и те же темы: кровь, любовь, Бог и политика.
Впрочем, в татуировке важно не что изображено на нашем теле, а то, что изображение переживет нас. Татуировка — это резьба по времени. Ее материал — не кожа, а время. При этом татуировка — искусство живое, а значит — смертное. Срок ее жизни лишь на несколько дней превышает нашу. Плоть, обращенная в полотно, оживляет произведение художника, но — и убивает его: как бы странно это ни звучало, татуировка — единственное, что мы берем с собой в могилу.
Memento mori, присущее любой татуировке, напоминает о ее мистическом происхождении. Кровавое искусство, превращающее дух в тело, слишком близко подходит к религии, чтобы оставаться в сфере эстетики.
Сакральная природа татуировки поссорила ее с христианством. Церковь ссылалась на 19-ю главу книги Левита: "Не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь". В русском тексте внутренний смысл отрывка мешает понять точка. В английском переводе перед словами "I am the Lord" стоит двоеточие. Оно-то и раскрывает подлинный мотив запрета.
Нанося на кожу неизгладимые следы, человек нарушает прерогативу Бога, ибо лишь он имеет право расписываться на созданных по его образцу и подобию телах. Другими словами, мы — не хозяева своему телу, оно дано напрокат нашей душе. Свобода выбора дарована ей, но не ему. Мы выбираем тело, оно — наш рок, наша судьба, наше наказание. Тело — фатально безвыходно. Оно — бренная темница, в которой обречен томиться дожидающийся вечной разлуки дух.
Но, как говорил все тот не Уайльд, "у тех, кто отличает душу от тела, нет ни того, ни другого".
Татуировка — кожаная версия этого декадентского парадокса. Трещина в тюремной стене богословия, она поднимает стихийный бунт против картезианской антитезы души и тела. Не зря в лоно изгнавшей ее западной цивилизации татуировка возвращается с архаических окраин, не знавших этого разделения.
Реабилитация телесности вновь приучает нас к мысли, что дом человека — его тело (а не язык, как считал, например, Хайдеггер). Татуировка — попытка обжить этот дом, обставив его по своему вкусу. И как бы наивны ни были те изменения, которые игла и тушь вносит в "типовой проект", они — знак важных перемен. Выворачивая душу наизнанку, татуировка пытается вернуть нам свободу — право распоряжаться собой.
АЛЕКСАНДР Ъ-ГЕНИС