На фоне изменившегося социального и языкового контекста сегодняшнее чтение новых книг знаменитых авторов 70-х и 80-х годов напоминает дегустацию общедоступной теперь "Хванчкары". Вот открываешь ее, сдерживая тревогу: настоящая ли? Вот пробуешь: вроде похоже. Пьешь бокал и другой (страница, десять, сто) — нет, раньше было лучше. Или только казалось?
Иронический конформизм как модель поведения и самоценный способ мировосприятия сберег, надо полагать, не один миллиард нервных клеток всем российским жителям. Во времена более эпические пафос воспринимается как нечто возвышенное и безусловно положительное, а слово "ирония", напротив, оказывается намертво спаяно с эпитетом "разъедающая". Расслабон брежневской эпохи возвел снисходительную усмешку в ранг основополагающей добродетели.
Валерий Попов был, пожалуй, последовательней прочих петербургских постшестидесятников, сделав героическую приподнятую иронию инструментом познания мира и способом защиты от превратностей социума. Смех во что бы то ни стало окружал его персонажей как панцирь, в каких бы обстоятельствах они ни оказывались: "Мы заказали еще по одной шестнадцатой борща и долго сидели, исполняя протяжные песни, рассчитанные на людей с загубленной жизнью". Неистребимая, почти античная жизненная сила героев Попова, рассекавших идиотизм жизни как ледокол — пески, выглядела особенно подкупающей на фоне тусклой горечи его литературных сверстников: se non e vero, e ben trovato. Но вот ситуация изменилась: герой все у рампы, однако прежний задник унесли — и клоунада оказалась тем самым лишена своего дополнительного, вполне внешнего, но несомненно важного фрондерского смысла. Что осталось? Смотрится ли? Как сказать.
Две новейшие работы Попова, вагриусов роман и знаменская повесть, трактуют темы заведомо выигрышные. В романе "Разбойница" это новая русская женщина и новая русская любовь; в повести "Лучший из худших" речь о бывшем телохранителе и дублере пятизвездочного генсека и его (дублера) приключениях в опять же новорусских условиях.
Оба названия красноречивы, тексты же разнятся по классу. Роман производит впечатление вещи заказной, заданной и довольно-таки вымученной: несказанно красивая и гомерически блудливая героиня, по сути некая ходячая гениталия, описана, к несчастью, чересчур всерьез. Дама она с юмором, безусловно, но внятного авторского отношения (остранения) текст, написанный от первого лица, не содержит. Зато несоответствие полов и возрастов автора и его маски (героини-рассказчицы) постоянно режет слух, а в постельных сценах особенно. "Если полчаса трудимся и не достигаем какого-то результата, то, может быть, надо что-то переменить? Как он сходу просек 'тайну пуфика'! Переворачиваясь, заодно я успела проветриться, освежиться. Вот так! Когда я лежу на пуфике попкой вверх, а мужик на коленях. Точно! Мужик серьезный".
Печальным образом знакомый и любимый, великолепно неуязвимый герой Попова, перерядившийся в золоченый, с люрексом наряд шлюхи-энтузиастки выглядит не смешно, но пошло — поручик Ржевский, пытающийся воспроизвести поток сознания Молли Блюм. При том, что и зоркость, и юмор, и неподражаемая интонация в романе тут как тут: к примеру, герой служил в молодости на эсминце "Отвратительный". Но "разбойнице" этот блеск как корове седло: когда читаешь в ее устах вполне элегантную фразу: "...Да, что-то жизнь меня волохает этой весной особенно сильно!" — так и хочется возопить хрестоматийным фальцетом: "Не верю!". Речь, впрочем, скорее о превратностях метода, нежели о локальных срывах вкуса: просто не все подвластно "фирменному" приему Попова, и любовь мужская возвышенная выходит хорошо, а плотская женская — несуразно.
Повесть "Лучший из худших" написана, так сказать, в поэтике золотых времен и радостной изумленности самим собой и окружающей жизнью: "Выписался. По городу бродил. Увидел свое отражение в телефонной будке — в ужасе закричал. Потом все же взял себя в руки, сообразил: это не отражение вовсе — стекла нету; в будке... другой человек!"
Сюжет повести довольно затейлив: герой, жовиальный чекист, сам оказывается новейшим секретным оружием, благодаря чему переживает множество реинкарнаций, похожих, впрочем, одна на другую и населенных одними и теми же персонажами. В финальном пробуждении милая сердцу протагониста дурная бесконечность возвращений в нелепую новорусскую действительность прервана. Душа бессмертна, но, увы, бесплотна: "Очнулся я от света и — треска бульдозера. Снова жизнь! Солнце! Море! Горы!.. А где тельце-то?"
Но лихая и изящная фабула играет в прозе Попова роль упомянутого задника — если где и отражены "реалии", так только там. На первом плане все неизменно: превосходно изобретенная и исполненная опытной рукой последовательность гэгов. Радостно-насмешливая, взмывающая интонация; особый речевой строй, наводящий на мысль об изысканном сказе и лаконических несуразицах ленинградской прозаической школы. Это здорово получается, когда речь идет об имперском прошлом — о, например, службе героя в качестве испытателя электронного суперунитаза для Брежнева. Крошащееся под руками, все еще неустойчивое настоящее не содержит покуда никакой незыблемой твердыни глупости и оттого не очень-то поддается тотальной иронии.
И если однажды мы прочтем новую прозу Виктора Попова и она покажется нам идеально сбалансированной и гармонически точной, если изумимся мы философской глубине изящно рассказанных пустяков, если нас озадачит самая ясность взгляда — это, возможно, будет знаменовать не писательскую эволюцию, но то, что вожделенная стабильность достигнута и жизнь опять обратилась в байку, хохму, забавную небыль.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Валерий Попов. Лучший из худших. — Знамя, 1996, #10.
Валерий Попов. Разбойница. — М.: Вагриус; СПб.: Лань, 1996.