Выпустив только что чеховскую "Чайку", Малый театр поставил точку в одном из самых увлекательных и популярных сюжетов в истории русского театра. Если вспомнить, что впервые пьеса Чехова была представлена публике ровно сто лет назад (17 октября 1996 года), премьера в Доме Островского приобретает просто-таки символический характер.
Сам по себе новый спектакль (постановочные усилия, согласно программке, к премьере распределились следующим образом: режиссер — Владимир Драгунов, руководитель постановки — Юрий Соломин) по своим более чем скромным художественным достоинствам претендовать на право стать событием никак не может. Это совершенно рядовое театральное сочинение, поставленное в духе абстрактно, по-школьному понятого традиционализма; подобных вялых постановок в репертуаре Малого театра не меньше десятка. Событием его делают обстоятельства вековой давности: известно, что Чехов, работая над "Чайкой", предполагал отдать пьесу именно в Малый. Но тогда судьба — то ли смилостивившись над казенной московской сценой, то ли жестоко обидев ее, — распорядилась иначе, и "Чайка" оскандалилась не в первопрестольной, а в северной столице, на Александринской сцене. После этого ее так никогда в Малом и не ставили, держась от греха подальше.
Был ли тот злополучный провал закономерным порождением академической рутины, помешавшей императорскому театру вникнуть в принципы "новой драмы", или же истории было просто угодно подготовить выгодный фон для будущего триумфа Художественного театра, — вот вопрос, ответа не имеющий, но несмотря на это до сих пор дразнящий светлые закулисные умы. Тем более что Чехов помимо прочего ведет в пьесе речь о соотношении в искусстве опыта и новаторства, таланта и ремесла. Тема эта оказалась для театра ХХ века настолько больной, что "Чайку" мечтает поставить едва ли не каждый режиссер. За сто лет она, пожалуй, как никакая другая пьеса давала театрам всего мира поводы и для тонких психологических откровений, и для лабораторных стилистических изысканий, и для бесстрашных, доходящих до эпатажа и наглости экспериментов.
В спектакле Малого театра нет ни первого, ни второго, ни третьего. Очевидно, здесь хотели сказать спокойное, веское слово и поставить "как написано". Не понимая, что сделать это сегодня решительно невозможно: история толкований любой растащенной на цитаты пьесы (а именно такая участь постигла "Чайку"), тем более пьесы, ставшей эстетическим манифестом, существует на равных правах с текстом и жадно требует продолжения.
Режиссеры, кстати, и не делают вида, что никакого МХАТа (как минимум) не было. Во всяком случае усаживая в первом акте зрителей треплевского спектакля спиной к рампе, они, будто подмигивая посвященным, повторяют хрестоматийную мизансцену, придуманную Станиславским и вызвавшую некогда своей смелостью шок. На том, однако, все культурные изыски постановки заканчиваются.
Добросовестно двигаясь вперед в соответствии с указанной автором последовательностью реплик, спектакль ухитряется не предложить ответа ни на один из существенных для понимания "Чайки" вопросов. Но при этом все хоть сколько-нибудь внятно расставленные постановочные акценты удивительным образом превращаются в очевидные нелепости. Чего стоит хотя бы перевертыш чеховского мезальянса: вместо стареющей актрисы и молодого еще писателя зрителям явлен дуэт моложаво-глупой, отплясывающей канкан и демонстрирующей залу коленки Аркадиной (Ирина Муравьева) и обмякшего, кряхтящего, когда нужно присесть, пенсионера Тригорина (Юрий Соломин). Стоит ли пояснять, что устроенная актрисой сцена ревности превращается в абсурдный водевиль? Вообще, режиссерский замысел порой очень трудно отделить от огрехов исполнения. Входило ли, например, в планы авторов спектакля, чтобы на словах Нины Заречной (Инесса Рахвалова) "вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно" зритель сочувственно отводил глаза? Чтобы Дорн (Александр Михайлов) тушевался, как будто он в пьесе совершенно лишний?
Очевидно, чеховский Треплев бежал бы из Малого так же, как Мопассан от Эйфелевой башни. Его, помнится, воротило от театра, в котором "изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки". И хотя Нинино "я верую" в спектакле жестко зарифмовано с Костиным "я не верую", ему доверяешь несравненно больше. Оттого, должно быть, что Александр Коршунов — единственный в спектакле, кто не грешит очевидной фальшью. Его призыв к новым формам, за сто лет произносившийся на разные лады, здесь звучит просто как единственная здравая мысль.
Согласно неписаным театральным правилам, чем дольше длится взятая на сцене пауза, тем более весомым должно быть прерывающее ее слово. Вряд ли запас наивности театра так велик, что тут не понимали: поставить как ни в чем ни бывало через столетие проходной спектакль было равносильно провалу. Именно это и произошло.
Дом Островского нынешней "Чайкой" решил убить двух зайцев — выполнить долг чести и одновременно испытать судьбу. Как ни странно, удалось и то и другое. Первое заставляет снять шляпу и воздать императорской сцене должное. Пожиная в будущем плоды собственного благородства, театру не следует в то же время пренебрегать полученным уроком фатализма: от народной мудрости "чему быть — того не миновать" поблажек ждать не стоит.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ