Красота той или иной легенды в нашем восприятии определяется тем, насколько перипетии сюжета оказываются привлекательными, чтобы подставить себя в описываемые обстоятельства. При этом немалую, а то и решающую роль играет соответствие сказки общенациональному настроению.
Возникновение легенд связано с местностью, где развиваются события, даже в большей степени, чем это обыкновенно осознается: не видевшему Греции куда сложней представить разгул страстей богов и героев, их порывистость и непреклонность, чем тому, кто хоть раз вдыхал раскаленный воздух поросших пиниями холмов. Импрессионисты писали Париж ровно таким, каким он и выглядит: воздух солнечным утром над этим городом буквально такой, как на картинах Сера. Граф Дракула действительно жил в Карпатах — и каждый, кто побывал там, согласится, что меж этих пустынных, словно навеки скованных студеным сумраком предгорий только и мог возникнуть сей необычайный характер. Ни Альпы, ни Кавказ, ни Кордильеры, а именно невысокие, геологически обветшалые скалы, на которых в клочьях тумана мреют, как снятся, циклопически огромные замки, бедный край крытых соломой деревень и городков, где сошла штукатурка со старых стен подслеповатых домов, придорожные корчмы с тяжелыми дверьми, молчаливые и услужливые крестьяне — вампир не мог выбрать лучшего места для явления своего на Земле. Даже сейчас обыкновенная поездка на автобусе, скажем, из Кошице в Низкие Татры навевает тревогу на впечатлительную душу. Что ж говорить о временах дилижансов.
Викторианский век, чуткий ко всяческой стильности, стряхнул могильную пыль со склепа обаятельного монстра, а его собственная и всей истории киногеничность, открытая гением Фридриха Мурнау, довершила дело: перефразируя чеканную формулу вождя, мы можем сказать, что граф Дракула был и остается лучшим, талантливейшим упырем современной эпохи. Всегда приятно хлебнуть горячей, живой крови первоисточника, и вот недавно появившийся на московских прилавках сборник издательства "Терра" дает эту счастливую возможность: под одной обложкой здесь классический Брэм Стокер и роман некоего барона Олшеври "Вампиры", трактующий возможное продолжение или вариацию упоительной стокеровой истории.
Я читал эту книгу ночью, когда стихло все кругом и угасли огни соседних домов, лишь редкий крик авто с удаленного проспекта нарушал тишину поздней осени. Удивительные события, в которые оказались вовлечены гости наследника фамильного замка графов Дракула, занимали меня необыкновенно. Перевалило далеко за полночь. Оторвавшись от дышащих тайной листов книги, я заметил, что в комнате сильно накурено. Я открыл форточку. "На меня повеяла отрадная прохлада, точно тысячи крыльев навевали ее.
Комната наполнилась какими-то образами, в душе проснулись неведомые желания. Образы, вначале неясные, неопределенные, начали мало-помалу становиться виднее и реальнее. Конечно, вы уже догадались, что это были образы прекрасных женщин.
Но это не были настоящие женщины, то есть, я хочу сказать, это не были современные женщины.
'Найди талисман, верни нам жизнь, будь нашим повелителем', — шептал мне чудный женский голос.
Я не выдержал, вскочил... и проснулся. Темно".
Первым, что потрафит бескорыстному любителю чтения, будет безупречное изящество, с которым ведется повествование в обоих романах: что говорить, умели увлечь прадеды. Слог скуп, но выразителен, композиция, при вполне линейном сюжете, затейлива и разнообразна: дневники, письма, отрывки старинных манускриптов. Мы наблюдаем развитие событий глазами того персонажа, который в данном эпизоде оказывается в их гуще, — все так и просится на кинопленку.
Тому же, кого больше интересует зарождение одной из излюбленных мифологем культуры ХХ века, любопытно будет отметить, например, что Брэм Стокер передал последний привет из времени цельных взглядов и ясных концепций наступающему декадансу: он решился в финале уничтожить душку-графа. У последователей рука уже не поднималась загнать осиновый кол в сердце Дракулы. На современный взгляд, без великолепного трансильванца мир был бы намного скучней: памятуя слова Леонардо о том, что истинное безобразие следует ценить не меньше, чем истинную красоту, мы бережем лучших наших чудовищ — взять хоть умницу доктора Лектера, достойнейшего из наследников Носферату. Кстати, согласно финалу сочинения барона Олшеври, Дракула пропутешествовал на американский континент, воплотившись в ожерелье: золотую змейку с изумрудными глазами.
В упрощенном, стандартизованном словно средний офис (белые стены, серые столы) и тотально информированном мире вампир предстает мудрым и печальным шутом, бледным Пьеро, самая симпатия к которому, невольно и неизбежно возникающая у читателя и зрителя, призвана продемонстрировать условную ничтожность обывательски-добродетельного порядка вещей. И, как всякий гонимый, он вызывает сочувствие большее, нежели его преследователи. В жанровых романах вообще чаще болеешь за команду, готовящуюся сыграть на стороне сил тьмы. Так и в историях о Дракуле: интересней всего он сам.
Эдак обстоит дело сегодня, но начиналось это уже на рубеже веков: "Следует пожалеть всякого, которого бы так неустанно преследовали, как графа", — замечает прекрасная Мина. Но ей самой суждено стать вампиром — так что зерна эротически окрашенного сочувствия появляются именно в ее дневниковых записях неспроста. "Что-то нежное и горькое вдруг охватило меня; мне казалось, будто я погружаюсь в глубокую зеленую воду, и я слышала какое-то пение". Так это и бывает!
Наивный эротизм сухопарого и красногубого графа, впрочем, стали особенно подчеркивать и ставить во главу угла в позднейших интерпретациях, в романах же времен только еще зарождавшегося феминизма главные силы и соблазны кровопийской привлекательности неполиткорректно вменены дочерям Евы: "Тогда открывались чудные глаза белокурой женщины и смотрели на них с любовью, а сладострастные губы протягивались к ним для поцелуя, человек ослабевал, и в объятиях вампира оказывалась новая жертва".
Романы о Дракуле можно воспринимать как развернутую метафору старомодных и уже во времена их написания начавших изживать себя взглядов на сексуальность: героини, да и герои вполне фригидны, покуда ими не овладеет бес. Но более плодотворны, пожалуй, другие аналогии: до известной степени вампиризм есть неизбежное свойство всякой сильно одаренной натуры, и недаром тема так завораживает творческую публику — от Николая Гоголя до Фрэнсиса Копполы.
Возможна и политическая метафорика: до того, как стать вампиром, Дракула был жестоким и талантливым сувереном, воином и интриганом — так вот, всевозможные сиятельные трупы, от Ленина до земляка графа генсека Чаушеску, быть может, только ждут своего часа... Но Ильич, лет через пятьсот восстающий из саркофага и начинающий охотиться за лилейными шейками молоденьких институток будущего, — картина, при всей душегрейной соблазнительности, увы, требующая слишком банального усилия воображения, чтобы быть чем-либо, кроме карикатуры.
Нет, метафора — вещь растяжимая и оттого в дело не всегда употребимая. Романы о Дракуле тем и прелестны, что никаких прямых метафор не содержат, а оставляют простор для интерпретаций. Вольно каждому читателю "вчитать" в них свое: кому распознать вампира в надоедливом сослуживце, кому увидеть адский огонь в глазах подруги жизни да и взгрустнуть — ага, так вот куда уходят мои силы! Ну а кому-то посетовать: писали же люди! Что там постмодернизм... Я же — как мистер Гарри Дракула-Карди, — очнувшись, "приключение свое назвал сном и приписал действию старого токайского".
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Стокер Брэм. Дракула; Вампиры: фантастический роман барона Олшеври. Москва: "Терра", 1996.