Роман Виктора Астафьева "Так хочется жить" принадлежит к числу книг, увлекательность которых обеспечена не столько полетом авторской фантазии, сколько с самого начала донесенным до читателя ощущением, что каждому эпизоду и каждому повороту сюжета соответствует реальный жизненный опыт.
Кратчайшее и хрестоматийное определение реализма — "жизнь в формах самой жизни" вообще описывает подход к литературе русских писателей военного поколения как нельзя лучше: "правда жизни" явилась целью их творчества, а соответствие ей — критерием значимости и художественности того или иного произведения. Причина, возможно, не только в том, что большая часть их творческой жизни пришлась на время жесткой государственной регламентации культуры: именно "военная проза" потеряла в результате партийно-идеологического давления меньше, чем другие, не так привязанные к материалу, не в такой степени от него зависимые жанры. Когда предметом исследования или по меньшей мере фоном, на котором развивается сюжет, служат события самой жестокой и самой кровавой войны, которую знало человечество, авторское воображение — особенно если автор и сам был участником войны, — очевидно, пасует. Иначе как безыскусно, скупо об этом не расскажешь.
Сюжетная канва романа Астафьева есть биография главного героя: он отправляется на фронт, воюет, познает женщину, оказывается ранен. Вместе со своей невестой возвращается с фронта, женится, мало-помалу укореняется в жизни. Стареет, возится на шести сотках огорода. Дети вырастают, появляются внуки. Простая история? Да, и словно бы уже слышанная. Но вот когда дочитываешь ее до конца, происходит то, что, собственно, и должно происходить в случае большой литературы вне зависимости от стилистической или временной принадлежности: земля, кажется, на мгновение уходит из-под ног.
Пресловутый русский фатализм помимо его бытовой, всем обрыдшей разновидности и помимо его культурной, эстетизированной версии, имеет вековечную историю и совершенно неизбывные исторические же основания. Едва ли не все поколения живших на этой земле людей оказывались лично вовлечены в события, над которыми отдельный человек не то что не был властен, но даже не имел ни малейшей возможности хоть что-то в своей собственной жизни защитить или сберечь от разрушительного движения неких громадных и деперсонифицированных сил.
Я не думаю, что кто-то осмелится сказать: "Меня это не касается". Даже если отдельному человеку — вам, мне, ученому соседу, писателю или ди-джею — удается, что называется, реализоваться и прожить такую жизнь, какую хотелось, или хотя бы убедить себя в том, что она таковой была, — народ, громадная масса так называемых "простых людей" продолжает пребывать в состоянии глухой и неостановимой борьбы с обстоятельствами, борьбы на выживание столь изматывающей, что даже в случае успеха, то есть выживания, результат оказывается не важен. Жизнь в России для подавляющего большинства населения остается бедствием — юдолью, как говаривал чеховский герой. И покуда это так, победоносная сытость отдельных человеческих экземпляров выглядит не более чем аномалией, завидной улыбкой случая. Наверное, именно в этом и состоит наша национальная трагедия.
Повествование у Астафьева строится сомасштабно герою, одаренному, зоркому и доброму человеку, не наделенному, однако, ни сверхъестественным честолюбием, ни особенной удачливостью — которые, быть может, были бы потребны, чтобы одаренность его дала какие-то культурные или материальные плоды. Здесь нет ни величественных полководцев, ни торжественного движения народных масс, нет ни отчаянного романтического героизма, ни горечи обманутых упований. Увы, все было просто, и выбирать особенно не приходилось: судьба героя оказалась эпической в своей обыденности не благодаря, а, пожалуй, вопреки его воле. Язык романа под стать задаче: по-разговорному резкий, "физиологичный", вольный, и раскованный, и ироничный в той мере, в какой вообще иронична добротная русская речь: "Питались монахи постно, не изобильно: рыбкой, которую бреднем вытаскивали из озера, обрезаясь об шипучую и острую осоку. Тут поэт-стихотворец услышал редкостное по точности слово — "мудорез" — монахи-то бродили по осоке без штанов".
Мастерство Астафьева таково, что заставляет говорить не о литературных особенностях текста, а о принципиальных свойствах жизни. Чисто эстетическая критика романа вполне возможна: так, некоторые фрагменты показались мне написанными торопливо, впроброс; звукоподражания наподобие "Мужики-ы-ы-ы! Да вы что-о-о-о-о?" выглядят грубо; концовка излишне патетична и литературна — и все же дело, право, не в этом.
Георгий Иванов написал о победе в войне: "Теперь тебя не уничтожат, Как тот безумный вождь мечтал. Судьба поможет, Бог поможет, Но — русский человек устал..." Написано это давно, но теперь, читая Астафьева, понимаешь, что его поколению — тому, которое вынесло войну — роздыху так никакого и не было. Что будет с нашим — думайте сами: колокол всегда звонит по тебе.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Астафьев Виктор. Так хочется жить. — Знамя, 1995, #4.