В литературе бывают неудачи, стоящие много дороже иных удач. Катастрофы и исчезновения на пути в "незнаемое" подчас волнуют воображение и тревожат ум сильнее, чем канонические шедевры о чем-то уже известном.
Неоконченность, возведенная в творческий принцип в, скажем, китайской поэзии, редко осознавалась русскими литераторами как достоинство и плодотворная возможность. Суровым редактором, обрывавшим бег пера, часто оказывалась в нашей ситуации сама жизнь. Призрак невысказанности, безъязыкости истории, кажется, подстерегает в России на каждом шагу: при бесконечном богатстве русской поэзии его всегда недостаточно, всегда будто нужно что-то еще.
Но иногда из тяжкого безвестья вечности доходят исчезнувшие, казалось, имена. Одно из них — Борис Поплавский. Стихи его всегда оставляют странное впечатление какого-то завораживающего несовершенства, постоянных провалов, но и постоянных же взлетов. В странных видениях есть колдовское упорство, с каким за строками возникает незнакомый, притягательный и пугающий мир: "Напев цепей, дорога жестяная И каторжной жары незримый взгляд".
И вот том "Неизданное", где заботливо собраны дневники, письма, статьи — все обнаруженное и доступное на сегодняшний день литературное наследие поэта. Быть может, точнее было бы назвать эту книгу "Несвершившееся": ценность ее в первую очередь культурологическая, более биографическая, нежели художественная. Я говорю, однако, скорее о духовной биографии, чем о житейской, о которой все известно и которая печальна. Port d`Italie и сегодня один из глухих, беднейших углов Парижа, только на месте пролетарских трущоб стоят теперь корпуса наподобие каких-нибудь митинских или бутовских; район это старый, и несмотря на новостройки какая-то древняя и трагическая нищета до сих пор сильнейшим образом ощущается в нем. Здесь, в этом безнадежном и, кажется мне, идеально чуждом русскому человеку углу Европы в 1935 году умер тридцатидвухлетний Поплавский.
И хотя его называли "монпарнасским царевичем" и он был завсегдатаем такого, скажем, прославленного места, как Closerie de Lila, Париж Поплавского, вообще российских эмигрантов его поколения, кажется совсем другим городом, чем тот, который мы знаем по сочинениям их американских сверстников. Неизбежная трагичность русского восприятия Европы — от Чаадаева до Бродского — у поэтов "парижской ноты" обозначает иную линию и иной подход, чем тот, по которому мы знакомились с волшебными городами: не праздник, но ужас, который всегда с тобой. Живописный вертеп пафосного пьянства и пафосного же разврата, известный по Хемингуэю и Миллеру — образ, может быть, более греющий душу новейшего русского туриста. Но Париж Поплавского, Газданова и писателей их круга — это непроницаемый и бесконечно жестокий город, где оканчивалась величайшая драма российской истории, где догорал петербургский период.
Причиной его смерти была передозировка наркотика, может быть, сознательная. Наркомания едва ли перспективный вариант для культурных поисков — уже хотя бы потому, что литературное творчество, как, впрочем, и всякое другое, требует не только лишь порыва, но и ясности ума. И вот читая его дневники и заметки, понимаешь, насколько разнится отношение к наркотику Поплавского от того ухарски-бытового, что принято теперь. Некоторая героизация темы наркотиков, все более распространяющаяся, прямо противоположна тому, что явствует из сочинений и судьбы Поплавского — для него наркотик лишь инструмент, приносящий несчастье, и не более того. Отлично это и от подловатых мистико-психологических изысканий американских авторов наподобие С. Гроуфа или Т. Лири, направленных главным образом на то, чтобы сотворить некую систему, в которой употребление всяческих зелий оправдывалось бы как имеющий зиждительную ценность опыт самопознания. В этом смысле Поплавский (который вообще нечасто упоминает о своих наркотических пристрастиях) всегда и неизменно оставался в русле русской культуры и русского богоискательства.
Да, он увлекался сумрачной мистикой Блаватской и Гурджиева, тяготел к неким масонским инициативам, но все же христианское направление чувствуется яснее и сильнее всего в его поисках: "Все сумрак и ложь, на небе и на земле, и только одна точка ясна и тверда. Эта точка есть жалость, и на ней стоит Христос..."
Поплавский был аскетом в самом прямом смысле: занимался гимнастикой — теперь сказали бы бодибилдингом, строго придерживался вегетарианства, медитировал, молился по многу часов. Наряду с этими компонентами new age — тяга к смерти и религиозность, заставляющая вспомнить чуть ли не раннехристианских фанатиков, и еще "радикальное отвращение от позитивистического мышления". Его слова, сказанные о молодом поколении эмигрантских литераторов, к нему самому относятся в степени превосходной.
За противоречивым набором идей и увлечений, однако, всегда является мироощущение, так ярко выраженное в стихах Поплавского и фрагментарно, но отчетливо во всех его текстах: "Вникни немного в глубокую обреченность и черную боль весны, ибо жить все-таки больно от всего, хоть и радостно всегда".
"Прекрасные, нагретые на солнце камни, похожие на спящие тела, как я завидую вашей незыблемой, неподвижной, тяжелой свободе. О свобода иметь форму и не знать о ней, свобода падать и не страдать от этого, свобода существовать, презирая время и течение его".
Но цитировать — слабое утешение, поскольку процитировать, собственно, следовало бы все. Когда читаешь Поплавского, модные абстрактные рассуждения об "измененных состояниях сознания" кажутся смехотворными — а какие состояния не измененные? Речь идет о каком-то несовершенном открытии, о том, что в мир, возможно, входил неизвестный еще архетип — и вот, даже такого могучего дара, как тот, что был дан Поплавскому, не хватило, чтобы впустить это новое знание; и теперь оно останется неузнанным, неугаданным, недоступным еще навеки.
Но это — помимо, поверх вполне ясных и на удивление актуальных мыслей. "Поговорим о Любви и смерти, как будто бы ничего не случилось, и действительно ведь ничего не случилось; да и для Любви и естественной смерти нет истории. Революций в этой области не происходит". "Искусство есть частное письмо, посылаемое наугад друзьям, и как бы протест против разлуки любящих в пространстве и во времени".
Слова имеют свойство сбываться. Быть может, странному, зыбкому, исчезающему в мареве времени миру Бориса Поплавского еще суждено воплотиться в живой и осязаемой реальности. В любом случае национальное культурное достояние — это не одни лишь сияющие вершины безусловных побед, но и тайный и мучительный поиск последних, гибельных истин. И тщательно подготовленная и любовно изданная книга Поплавского есть след и свидетельство Пути.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ